Все замерло. Свою работу продолжал только мозг. По его ненадежному свидетельству, он когда-то останавливался в крошечной гостинице на рю де Канетт, где однажды поздно ночью, вернувшись от Мари-Жан, и подумал: Но я же ведь всегда могу вернуться в Вюртенбург. Всегда могу вернуться к людям, которые говорят на том же языке, что и я. К людям, для которых само собой разумеется, что я разделяю их взгляды на культуру, их антипатии, их отвращение. Чем больше он об этом думал, тем более его привлекала эта идея. Он вернется в Вюртенбург и начнет писать новый роман. Мари-Жан — или это только кажется — снабдила его богатым материалом для книги. Она почти походя рассказывала ему о своей любовной жизни. Он постоянно ее расспрашивал: С кем еще, и что случилось потом? Если она и испытывала к его вопросам недоверие, на что у нее были все основания, она не подавала виду. Напротив, подробно отвечала на вопросы, словно отдавая себе отчет, что со временем они станут частью его следующего романа.
Однажды она со смехом описала, как занималась любовью с женщиной в присутствии двух мужчин. А до того ты спала с женщинами? спросил он.
Когда он пришел в ее маленькую элегантную квартиру в последний раз, она не надушилась своими обычными духами, аромат которых он уже начал воспринимать как неотъемлемую часть ее личности. Насколько он знал Мари-Жан, вывод мог быть только один: это вполне сознательный и преднамеренный жест. Она ответила на его антипатию взаимностью. Он помнил, как в тот последний раз тщательно изучал квартиру, словно понимая, что сюда не вернется, хотя это и было не ясно, пока они не простились в дверях. Скорее всего, по свойственной ему слабости он так и продолжал бы к ней приходить, если бы она не сказала то, что ей следовало сказать давным-давно. Но почему ты говоришь, что между нами все кончено? возразил он. Я не говорю, что все кончено, ответила она. Это говоришь ты. Если и не словами, то поступками. Он вышел на улицу в приподнятом настроении, думая: Ну вот, и в самом деле пора возвращаться в Вюртенбург — все время подспудно надеясь, что Паула Харгенау может быть все еще там.
Несколько следующих дней он прощался со своими французскими знакомыми. Все выражали свое сожаление. Все были изысканно вежливы, отчасти снисходительны, отчасти презрительны, отчасти нервозны в обществе немца, «хорошего немца», пока, тщательно подбирая слова, описывали то, что думают о последних книгах Бихселя, Хандке или Кемповски. Он слегка устал от их искушенности, хотя и должен был признать, что до самого конца они тактично уклонялись от щекотливой темы его достаточно позорной роли в дознании по делу Einzieh. Они просто вели себя так, будто он был очередным немецким писателем, совершающим свое ежегодное паломничество в город Бальзака, Анатоля Франса, Виктора Гюго, Пруста, Жида, Валери, Макса Жакоба и Аполлинера.
Молодая американка с серьезным лицом спрашивает в квартире над ним в Вюртенбурге своего немецкого ученика: Какая сегодня погода?
О, на улице очень приятно, отвечает он.
Да? Продолжайте, предлагает она. Какая еще?
Это великолепный летний день, говорит он с прирожденной немецкой вежливостью. Из тех дней, которые люди предпочитают проводить на открытом воздухе. В лесу. За городом.
Пожалуйста, повторите, что вы сказали.
Молодой человек был у нее на квартире в первый раз. Он все еще пытался перебороть естественный в таких случаях дискомфорт, необъяснимое ощущение неловкости. Он пытался сосредоточиться на словах и своем произношении, пока они оба примеривались друг к другу. Но осторожно, чтобы другой не заметил прощупывающего, исследующего взгляда.
Какая погода стоит в это время года в Германии?
Отвечайте.
У нас отличное лето.
Да?
На редкость хорошее лето. Погода просто идеальна для загородных вылазок, или прогулок по озеру под парусом, или для ловли рыбы в ручьях и реках, или для постройки маленького летнего домика, однокомнатной дачи, или для посещения величественных замков на Рейне, замков, в которых когда-то обитали люди с именами вроде фон Харгенау. Можно продолжать и продолжать, с тем же успехом по-английски, что и по-немецки, тему погоды, полностью избегая сексуальных или политических намеков, иными словами — всего, что могло бы вызвать у одного или обоих вовлеченных в разговор людей ощущение внезапной неловкости, внезапного беспокойства или нетерпения, в результате чего кровь приливает к голове, вызывая ощущение грозящей катастрофы, даже паники перед тем, что может случиться, если с языка случайно сорвется неуместное слово.
Его отец, Ульрих фон Харгенау-старший, всегда находил в нужном случае нужное слово. Неизменная точность в выборе слов чуть изменила ему только перед расстреливавшей его командой, но это вполне объяснимо. Двое или трое из взявших его на прицел были из Вюртенбурга. Скорее всего, он их не узнал. Самые что ни на есть заурядные ребята, которым выдали винтовки, а офицер сказал: когда я дам команду «огонь», стреляйте.
Тут вступает окно на пятом этаже довольно современного, довольно нового жилого дома в облюбованном средним классом районе в предместьях Вюртенбурга. Оконные рамы сделаны из металла, и при малейшем нажиме окно плавно и бесшумно открывается и закрывается. Эти рамы очень хорошо сконструированы. Одно время, лет десять назад, их часто использовали в новых постройках, но теперь они считаются слишком дорогостоящими. Предпринимаются все усилия, чтобы удержать цены на новое жилье в пределах разумного. В результате оконные рамы стали точным показателем возраста здания. Эпоха, когда еще предпочитали металлические оконные рамы. Все же, что ни говори, в этом жилом доме нет ничего нарочитого. Скорее наоборот. Он, может быть, и новее большинства домов на этой улице, но не привлекает к себе какого-то особого внимания.
Квартира Дафны, как и его собственная, выходила через улицу на небольшой парк. Стоя у окна, она могла наблюдать, как люди, по большей части одинокие мужчины, выгуливают по вечерам собак. Часто они останавливались, чтобы поговорить друг с другом. Скорее всего, они уже узнают и собак друг друга. Sie haben einen schonert Hund, мог сказать один из них. На что другой, по всей вероятности, ограничится простым Danke. Все совершенно невинно. Ничего дурного. Всякий раз, когда ему было не заснуть, он делал круг-другой по парку. Несколько раз перекидывался парой-другой слов с одним из мужчин, выгуливавших на поводке собаку. Однажды он увидел в окне силуэт Дафны. Но, стоило ей заметить, что он смотрит вверх, она отшатнулась и исчезла из виду.
Он продолжал спрашивать себя, сможет ли построить целый роман на своей краткой, мимолетной связи с Мари — Жан Филебра, во время которой не произошло ничего замечательного или запоминающегося. Почему именно она из всех встреченных им в Париже женщин? Почему именно эта? Уже вскоре после их встречи он был поражен, что многие — ее знакомые — тем или иным образом выказывали к ней свою неприязнь. Они признавали, что она умна, привлекательна… и честолюбива. Не знаю почему, почти безнадежно сказал ему однажды ее коллега, издатель. Я просто не могу переносить эту женщину. Она пожирает людей. Не это ли происходило и с ним?
Едва ли.
Повтори.
Немедленно повтори.
Когда я умру, сказала ему однажды Мари-Жан, я не оставлю на поверхности никакой ряби. Вот увидишь. Вряд ли кто-нибудь и заметит. Это была констатация факта. В ответ не требовалось никаких комментариев. Не предполагалось никакого ответа.
Что еще? Она была законченной лгуньей. Даже находила во лжи определенное удовольствие. Она обещала, что один ее друг опубликует во Франции его книги. Обещала познакомить с кинорежиссером, который проявил интерес к его творчеству. Она лгала о том, где была и куда идет. И тем не менее он знал, что она не лжет о своих былых любовных похождениях. Она отвечала на все вопросы с повергающей в смущение искренностью.
С другой стороны, Паула Харгенау никогда ему не лгала. Но никогда и не рассказывала ничего о своей жизни до встречи с ним.
Его квартира выходила на небольшой парк. Присматривающий за парком служитель появлялся каждое утро ровно в восемь. Он торжественно приветствовал Макса, помогавшего их привратнику. Они обменивались несколькими словами… потом приступали каждый к своей работе. Макс занимался отоплением, выносил мусор, делал мелкий ремонт. Он заменял перегоревшие пробки и перегоревшие лампочки в коридорах. Когда ему больше нечего было делать, принимался красить металлические перила ведущей ко входу в здание лестницы. Он был медлителен, терпелив, но чрезвычайно тщателен. Невозможно понять, испытывал ли он от своей работы какое-либо удовлетворение. Ульрих знал, что Макс не одобрил бы политическую деятельность Паулы. Он не знал, в хороших ли отношениях Макс с привратником Муллхаймом, но знал, что привратник, потерявший на войне ногу и теперь нуждавшийся в помощнике, не любил, когда его заставали болтающим с Максом. Возможно, он боялся, что это породит у жильцов превратное представление о его положении. С другой стороны, парковому служителю было наплевать, видит ли кто-нибудь, как он беседует с Максом, которого всегда было легко узнать по покрытому пятнами и вылинявшему голубому комбинезону.