Один взрыв, и имя Харгенау снова заполнило все газеты. Огромное возмущение бессмысленным убийством и уничтожением тысяч писем. Эти письма никогда не попадут по назначению. Естественно, не было недостатка в догадках по поводу членов заявившей о себе группы «Седьмое июня». Как и следовало ожидать, постоянно всплывало и имя Паулы. За всем этим могла стоять именно она. Но почему выбраны почтовые служащие, зачем уничтожать ни в чем не повинные письма, в которых вполне могли оказаться и чеки, посланные вдовам погибших на войне и другим крайне нуждающимся людям?
Седьмого вечером он обедал у себя дома с Дафной. По радио передавали музыку. Они ели шницель. Он ни с того ни с сего спросил: У вас нет друзей? Почему вы спрашиваете? вопросительно посмотрела она на него.
Все это было у него в ежедневнике. Он не вел дневника. Он просто набрасывал все подряд в деловой ежедневник. Обед с Дафной. Jagerschnitzel mit Pilzen. Что казалось вполне подходящим для его целей. Упомянуто также и экстренное сообщение. Двое погибших при взрыве почтового отделения. «Седьмое июня» берет ответственность на себя. Кофе и Ftirst Piickler Torte. Просмотр последних телевизионных новостей. Занятия любовью.
Ты все еще ее любишь? спросила Дафна.
Кого?
Свою жену, Паулу.
Почему ты задала этот вопрос?
Первое, что сказала ему наутро Дафна, когда он открыл глаза, было: я ничего о тебе не знаю… совсем ничего.
Ты найдешь все в моих книгах.
Это правда?
Нет.
Было самое время спросить ее об отце. Если он этого не сделал, то только потому, что ему было в общем-то все равно. Ведь частенько то, что людям приходилось говорить о самих себе, со временем становится помехой. Если бы только Мари-Жан Филебра не отвечала на все его вопросы. Если бы только группа Einzieh не приняла его заявления за чистую монету.
Она оделась в его присутствии, не обращая никакого внимания, что он следит за каждым ее движением, и затем, словно они прожили друг с другом годы, направилась к выходу из его квартиры. Не сердитая, не довольная, просто и прозаично. Перед тем как выйти, она обернулась и взглянула на него, на его вещи, на его квартиру, к которой у нее теперь был ключ. Для него же все замерло, в то время как его мозг, прожорливо насыщаясь настоящим, этим сейчас, освобождал в себе место для голой, с раздвинутыми белыми ногами Дафны, вбирая образ этого опыта с той же легкостью, с какою он вобрал и усвоил образы, составленные им о взрыве почтового отделения. Картины взрыва и их занятия любовью были сцеплены или связаны датой, когда оба эти события имели место, и, возможно, всегда питаемым им убеждением, что ничто не является тем, чем кажется на первый взгляд.
В следующее воскресенье они с Дафной посетили семью его брата Хельмута в его загородном доме. Хельмут пребывал в прекраснейшем расположении духа. В конце концов, Дафна была очередным потенциальным обожателем. Тему подложенной бомбы он отмел в самой непринужденной манере, объявив, что никогда не был по-настоящему удовлетворен проектом почтового отделения и втайне всегда хотел, чтобы за это взялся кто-то другой. Жаль, конечно, двоих погибших и всю эту корреспонденцию. Одному Богу известно, сколько из этих писем шло в его адрес. Перед обедом Хельмут с «лейкой» в руках заставил их позировать на обращенной к лесу террасе.
Знала ли Дафна, что Брумхольд проводит летние месяцы в хижине, которую построил, будучи еще совсем молодым, на поляне в этом лесу? Он не исключал, что как раз сейчас, пока они послушно стояли, дожидаясь, когда Хельмут их сфотографирует, Брумхольд вполне мог сидеть там за своим письменным столом в рабочей комнате, обдумывая свою следующую фразу, свою следующую мысль. Хельмут предложил отвезти на следующий день Дафну к его дому. Зная, что она американка, он долго разглагольствовал о своей жизни в Америке. О том, как ему понравилось в университете. О путешествии в Сент-Луис. О пребывании в Монтане, Арканзасе и Южной Калифорнии. Одна забавная история сменяла другую. Затем, когда она, казалось, менее всего этого ожидала, он начал расспрашивать ее о ней самой и ее семье. Хельмут ободряюще улыбался, пока она описывала город в Иллинойсе, где она выросла, своих друзей, свое решение приехать в Германию после года, проведенного в Женеве. В Женеве? сказал Ульрих.
Да, у нее в Женеве немало друзей. Там она тоже давала уроки английского.
Почему ты никогда не упоминала о Женеве? вопросительно посмотрел на нее Ульрих. У меня было такое впечатление, что ты…
Брат прервал его. Вернемся к вашему отцу.
Ульрих вышел из комнаты.
Может ли быть, что она встречалась с Паулой?
Это кажется неправдоподобным.
Это кажется нелепым.
Притянутым за уши.
Связать их вместе способен только весьма изворотливый ум.
В конце концов, с чего бы Дафне — застенчивой, сдержанной или, по крайней мере, кажущейся застенчивой и замкнутой Дафне, интересующейся Брумхольдом и столь, как ему представляется, аполитичной, — встречаться с Паулой?
Что у них общего?
Отвечай.
Немедленно отвечай.
Сколь мало подвластны контролю шальные блуждания твоего собственного рассудка, те невероятные связи, которые под влиянием исходящих от мозга импульсов принимают форму мыслей, однако же иногда эти далекие, притянутые за уши, чисто гипотетические связи способны обернуться истиной. Почти все, что может вообразить мозг, по-своему вероятно.
Дафна, живущая в Женеве.
Дафна, въезжающая в тот самый дом, в котором он остановился.
Почему именно в этот?
Потому что объявление о снятой ею квартире было напечатано в местной газете.
Вот только было ли?
Во вторник днем, когда он вернулся из библиотеки, привратник с едва заметной улыбкой сообщил ему, что, пока его не было, Дафна съехала со своей квартиры. Время от времени случается такое, что рассудок просто отказывается принять за правду, поскольку это кажется слишком невероятным, слишком неправдоподобным, слишком нелепым. Привратник счел своим долгом объяснить, что, так как она не представила никакого предуведомления, плата за следующий месяц будет, конечно же, удержана с нее в качестве штрафа. Как она уехала? поинтересовался Ульрих. Молодой человек с пикапом помог ей погрузить кое-что из вещей. Ульрих на мгновение уставился на привратника, гадая, не утаивает ли он что-либо, затем, резко повернувшись, направился к лифту. Нажал кнопку ее этажа. Ожидал ли он на самом деле ответа, когда позвонил в звонок? Он несколько раз постучал. Открылась соседняя дверь, и на него сердито уставилась соседка. Он узнал эту женщину. Обычно он здоровался с ней всякий раз, когда встречал ее в лифте или вестибюле. На сей раз он не спускал с нее глаз, пока она, пробормотав что-то себе под нос, с треском не захлопнула дверь. В воскресенье Дафна обещала ему ключ от своей квартиры. Она собиралась сделать дубликат тем утром. Он нашел его в письме к нему, которое она подсунула под дверь в его квартиру. Письмо было адресовано Ульриху фон Харгенау. Оно было написано ею от руки, написано еще непривычным для него почерком. Каждое используемое ею слово несло в себе отличие, дистанцию, что-то, что он мог уловить, но не в состоянии был сделать более осязаемым.
Откуда это фон на конверте?
Что она пыталась сказать?
Что кроме враждебности могло крыться за ее фон? Напоминание? О чем?
Дорогой Ульрих, я возвращаюсь в Америку отчасти потому, что в настоящее время не хочу запутаться в отношениях с тобой. Мне не по себе от роли, которая настолько лишена всякой определенности. Мне не нравится чувствовать зависимость от другого. Поступай с ключом от моей квартиры как захочешь, и можешь забрать оттуда все, что я оставила. Я смогу продолжить свои занятия и в Америке. Лучше бы ты не брал меня в гости к брату. Мне не понравился допрос. Дафна.
Он готов был допустить, что не знал Дафну. Довольно смутно представлял, что она думает о Брумхольде и Германии. До некоторой степени знал ее вкусы в музыке, в книгах, одежде. Во всем она проявляла определенную сдержанность и нежелание, казалось ему, позволить себе увлечься. Если он почти ничего больше не знал, то объяснялось это тем, что он изначально не сумел проявить к ней особый интерес и, в отличие, от своего брата, делал все возможное, чтобы избежать бесед, которые могли бы прояснить, почему, да, почему же все-таки она приехала в Германию и как относится к своему отцу. Это не означало, что он навсегда исключил возможность задать ей эти вопросы, просто до ее письма он был вполне удовлетворен тем, как все складывалось.