Нас? Нас? Кого это — нас?
Отвечай.
Немедленно отвечай.
Интервьюер пришел ровно в три. Его имя звучало как — то не по-немецки, и Ульрих тут же его забыл. Уж не еврейское ли это было имя? Интервьюеру было хорошо за двадцать. Темные волосы, темные очки, одет в очень поношенный твидовый пиджак. У Ульриха не было никаких оснований ему не доверять. Он прошел через слишком большое количество интервью. Ульрих улыбался ему, ни на секунду не забывая о толстых очках интервьюера, о его неухоженной внешности, его смущающем своей пристальностью взгляде, о болтающемся у него на плече диктофоне, — все это оружие он хотел нейтрализовать своей сердечностью и прямотой. Диктофон был из самых дешевых. Не из тех, которыми пользуются профессионалы. С самого начала было трудно понять, кто у кого, собственно, берет интервью. Молодой человек оглядывал комнату, обращая внимание на немногие находящиеся в ней вещи Ульриха: на портативную пишущую машинку (взятую напрокат), на кипу бумаги, на небольшую стопку книг, на сохнущее на спинке стула белье, туфли на полу, путеводитель на кровати. Ульрих предложил ему бокал вина, но он отказался. Ульрих предложил заказать чай или кофе, но он заявил, что только что поел. Он не грубил, по крайней мере не грубил намеренно. Ульрих зажег сигарету, налил еще один бокал вина и подошел к окну, глядя на лежащую внизу улицу и в каком-то смысле отделяя себя от незваного гостя, который присоединился к нему у окна.
Как вам удалось найти меня в Женеве? спросил Ульрих.
Мне повезло. Это замечание сопровождалось мимолетной самодовольной ухмылкой, которая тут же исчезла.
В чем?
Кто-то из журнала узнал вас на улице и сообщил об этом мне. Я обзвонил несколько гостиниц. Сначала я искал счастья в более дорогих.
В Женеве не так уж мало гостиниц, заметил Ульрих.
Мне, как я уже сказал, повезло.
Ульрих воззрился на него с сомнением. Как называется журнал, для которого вы пишете?
Он повторил название популярного швейцарского журнала, который, как правило, интервью с писателями не публиковал. И они попросили вас взять у меня интервью?
Если хотите, можете позвонить и проверить.
Нет-нет. Вы уверены, что не хотите ничего выпить?
Тот уселся на кровать, но сразу же извинился и перебрался на стул, когда Ульрих попросил его на кровать не садиться. Для неприязни к этому человеку у Ульриха не было никаких оснований. Совсем никаких. И все же Хельмут на его месте попросил бы его уйти. Без труда. Он бы сказал, мне не по душе ваше лицо, и на этом бы все закончилось. Ульрих придвинул стул и уселся лицом к лицу с молодым человеком.
Вы упомянули по телефону, что в будущем году у вас выходит книга.
Сейчас я вношу в нее последние штрихи.
Вы не собираетесь написать и о Женеве? Включить это в книгу?
Едва ли. Как правило, я предпочитаю писать о городе, только удалившись от него на значительное расстояние. С другой стороны, Сегален, книгу которого я как раз сейчас читаю, сумел, продолжая жить в Пекине, написать необыкновенный роман, действие которого происходит в этом городе.
Сегален? Швейцарец?
Нет, француз.
Он записал имя на маленьком желтом листке и, избегая смотреть на Ульриха, заметил, что, как ему сообщили, Паула сейчас проживает в Женеве. Не является ли это одной из причин, почему вы сюда приехали? И общались ли вы с ней?
Ульрих затянулся сигаретой. Он чувствовал легкое головокружение. Он уютно расслабился на своем стуле. С этого места ему была видна улица внизу. Она напоминала о фильмах Таннера… именно такие ничем не примечательные улицы любил снимать в своих фильмах Таннер.
Нет, сказал Ульрих. Мы с женой разошлись. Я не знаю, где она. Мы не виделись с самого процесса.
Она не винит вас за чрезмерно длительные сроки приговоров, вынесенных группе?
Вам нужно спросить у нее.
Как у единственного в группе писателя, не было ли у вас искушения вести дневник на протяжении того времени, когда вы… были с ними связаны?
Я не вижу никакого смысла в обсуждении этой группы. Она ушла в прошлое. Более того, наше с Паулой решение разойтись никак не связано с группой Einzieh или исходом судебного процесса. Я пришел к выводу, что большинство политических процессов позарез нуждается в своего рода козле отпущения, чтобы уйти от вопросов, пытающихся проникнуть чуть-чуть глубже… Этот процесс не был исключением. То, что мне пришлось сказать на следствии, вопреки мнению большинства, отнюдь не было сказано под давлением. Я никогда не был действительным участником или членом группы.
Совпадение ли, что оба общественных здания, взорванных группой «Седьмое июня», были спроектированы одним из Харгенау?
Сомневаюсь, что эта акция направлена на Хельмута или на меня. И конечно, она не направлена на моего покойного отца, который в Германии — своего рода герой.
Ваш отец ведь тоже был писателем?
Он написал несколько книг, но писателем себя никогда не считал.
Не написал ли он в конце тридцатых годов книгу, которая вызвала много споров?
Книга, о которой идет речь, — «Германия: Новый Восток». В ней он исследует влияние…
Евреев?
Нет… Посторонних. Не думаю, что сейчас время обсуждать во многом необдуманные и импульсивные писания моего отца на исторические темы.
Вернемся к вам. Вы планируете остаться пока в Женеве?
Да, я надеюсь завершить свой роман здесь. Почему именно в Женеве? Без какой-либо особой причины. Я уже был в Женеве и полюбил ее. Между прочим, мы с Паулой уже останавливались в этой гостинице несколько лет тому назад. Помню, как мне было приятно, когда я узнал, что здесь в 1940 году на несколько дней останавливался Музиль.
Как называется ваша новая книга?
«Идея Швейцарии».
Идея Швейцарии?
Ну да, основой послужило прочитанное мной о Паганини. Похоже, Берлиоз любил Паганини, но в идее, а к его музыке испытывал отвращение.
И как это соотносится со Швейцарией?
О, Швейцария тут не более чем словцо, ярлык.
Это подводит меня к одному интересному вопросу. Многие критики упоминают о присущей большинству ваших произведений двусмысленности. Читая ваши книги, всегда испытываешь такое чувство, словно жизненно важная часть информации от тебя скрывается.
Не знаю, как ответить. Если кто-то и утаивает информацию, то наверняка не просто ради ее утаивания. Все — таки персонажи, как и все люди, частенько неправильно истолковывают намерения друг друга. Как бы там ни было, «Идея Швейцарии» призвана это недопонимание нейтрализовать. Я, конечно же, имею в виду тот образ, который рождается у людей при слове Швейцария. Своего рода контролируемый нейтралитет, по-своему антисептическое спокойствие, которое даже я нахожу успокоительным. Подчиняйся закону, и тебе нечего бояться. На меня, конечно, могли повлиять и фильмы Таннера.
Но он же по самой своей сути политически ориентирован. Его фильмы всегда наделены политическим содержанием…
Да?
Ну, и…
Да?
Какого рода политическое заявление делаете вы в своей книге?
Извините, я отвлекся. Что вы сказали?
Какого рода политическое заявление делаете вы в своей книге?
Я не верю в заявления. И менее всего в политические.
Молодой человек, воинственно: Вы только что сказали…
Роман — не восстание. Точно так же, как он утверждает и делает приемлемыми формы человеческого поведения, утверждает и делает приемлемыми он и общественные установления.