Раскраски 1940 года более уже не доступны. Сейчас они представляют предмет коллекционирования. Тем не менее нет никакого сомнения, что изображенные в них вещи соотносимы с вещами, которые мы находим в позднейших немецких раскрасках, смягчен лишь резкий акцент на воинскую тематику, на странные приветствия, на толпы, с восторгом наблюдающие за проходящими танками. Когда Брумхольд в 1944 году был мобилизован в ополчение, раскраски были недоступны из-за острейшей нехватки бумаги.
К тому времени, когда начались работы по возведению первых двух с половиной тысяч квартир, концентрационный лагерь Дурст был почти полностью разрушен. В сравнении с более нашумевшими лагерями вроде Дахау, Освенцима или Треблинки он остался в истории на вторых ролях. Слегка поразмыслив, общественность решила, что не стоит оставлять бывший концлагерь в качестве памятника. Он не сумел бы привлечь достаточное число туристов, чтобы оправдать обширные ремонтно-восстановительные работы, в которых он нуждался. Далее, в лагере было всего две газовые камеры. На средства, необходимые для восстановления и поддержания Дурста, можно было построить две с половиной тысячи квартир. Многие ребятишки из соседних поселков жалели о принятом решении. На территории бывшего концлагеря они приноровились играть в футбол и другие игры.
Мэр Брумхольдштейна — приветливый молодой человек лет тридцати с небольшим. Темный деловой костюм и галстук в горошек. Он представляет меня своей жене и их подруге, Ингеборг Платт, библиотекарю местной библиотеки. Боюсь, что у нас нет ваших книг, сказала она мне.
Мэр живет в двухэтажном доме всего в нескольких минутах ходьбы от муниципалитета. Три спальни, две ванные, стол для настольного тенниса в подвале. Вы не против сыграть перед обедом, спрашивает он меня.
Холодные закуски за обедом меня несколько удивляют. Копченая колбаса, картофельный салат, зеленый салат, холодное пиво, потом сыр и фрукты. Я упоминаю, насколько мне нравится, как спроектирован Брумхольдштейн.
Мы находимся на полном самообеспечении, с улыбкой сказал мэр. Электрический генератор, завод по переработке отходов, мы даже изготовляем свои собственные дорожные знаки.
А есть ли у вас кладбище, шутливо допытываюсь я.
Он нахмурился. Нет, кладбища нет. Наше население молодо, хотя, естественно, какая-то смертность все же существует. В настоящее время захоронения производятся на одном из двух старых кладбищ, расположенных в соседнем округе.
А люди никогда не исчезают, спросил я.
Исчезают? На его лице было написано изумление.
В Америке люди часто исчезают. Мужчина или женщина выходит купить пачку сигарет или газету, и больше его или ее никто никогда не видит.
Почему? спросила его жена.
Возможно, они отчаиваются, сказала Ингеборг Платт.
Мэр разглядывал меня с довольно-таки подозрительным видом. Как я понимаю, завтра вы встречаетесь с Вильгельмом Аусом. Он один из лучших наших писателей. Надеюсь, вы поможете ему добиться более широкого признания.
Вы знакомы с его творчеством, спросил я Ингеборг Платт.
Я нахожу его чуточку напыщенным и слишком зацикленным на политике… но он способен увлечь.
Он воплощает новые веяния, добавил мэр. Чуть левый, но…
Вы хорошо его знаете?
Мэр рассмеялся. Неплохо. Он женат на моей младшей сестре. Поначалу он не хотел переезжать в Брумхольдштейн. Слишком современно… слишком стерильно… Он боялся, что это подействует на его работу. Но он сам вам об этом расскажет. Боюсь, он не слишком сдержан…
Между прочим, живет ли в Брумхольдштейне кто-нибудь из бывших заключенных концлагеря?
Мэр непонимающе взглянул на меня. Заключенные? Он повернулся к жене. Есть ли в Брумхольдштейне бывшие заключенные концлагеря? Мне кажется, медленно сказала она, может быть один или два. Кажется, киномеханик в здешнем кинотеатре прежде был заключенным… кто-то мне об этом сказал…
Некоторые осели в этом районе, сказал мэр, и чрезвычайно преуспели. У них были определенные преимущества.
Преимущества?
Ну да, они же, как-никак, выжили.
На всех улицах имеются почтовые ящики и телефоны — автоматы. Телефоны без будок, и любой разговор можно подслушать.
Преступность? Мэр громко смеется. Ему приятно, что его об этом спрашивают. Преступность фактически отсутствует. Изредка полиция подбирает какого-нибудь пришлого бродягу. Они подозрительны. С полицейской точки зрения, осторожно добавил он, охранять такой объект, как Брумхольдштейн, легче легкого. Ни закоулков, ни пустых зданий.
Я ушел в десять вместе с Ингеборг Платт. Пять лет она была замужем за каким-то архитектором. Теперь живет на втором этаже красного кирпичного здания в нескольких минутах ходьбы от библиотеки. Она носит очки.
Ребенком она тоже частенько играла на бывшей территории концлагеря Дурст. Я обнаружил, что она — заядлый читатель, посещает концерты симфонического оркестра и даже играет на виолончели. Ее бывший муж вновь женился и живет во Франкфурте. Он превосходный архитектор, чуть ли не с яростью сказала она. Он проектировал библиотеку, в которой я работаю. Жилые микрорайоны расположены так, чтобы обеспечить их обитателям максимум уединенности.
Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь видел, что она заходила ко мне. Как и мэр, она родилась в соседнем городке, Ринце. Очень многие ее друзья все еще живут там.
Зачем вы на самом деле приехали в Брумхольдштейн, спросила она меня.
Это Германия. Двери и окна здесь не такие, как в Америке. Но это надежные двери и окна. А люди выглядят здоровыми, самодовольными, может быть, чуточку чопорными. Это не относится к Ингеборг, она — одно из исключений.
Где вы были в 1942 году.
Я еще не родилась, отвечает Ингеборг.
Мы встретились всего несколько часов назад. Мы лежим в моей постели. Почему ты не снимаешь рубашку, спрашивает она. Мы знаем друг друга каких-то пять или шесть часов. Сними рубашку, говорит она. Она нагишом скорчилась передо мной на полу. На самом деле не на голом полу, а на коврике, который был сделан в Германии. Она знает мэра и его семью, Вильгельма Ауса и его семью, и продавца книг Сонка, он холост. Она довольно часто видится с ними. Я смотрю, как она припала передо мной к полу. Интересно, кто еще кроме меня видит Ингеборг в таком виде?
Ингеборг пытается доставить мне удовольствие. Она делает это совершенно бескорыстно и самозабвенно. Едва ли это совсем новый для меня опыт, но особую окраску его привычности придает непривычность окружающего меня мира, мира, населенного непривычными вещами, которую только усиливает отдаленность, вежливая дистанция между Ингеборг и мною, хотя то, что кажется мне дистанцией, вполне может объясняться тем, как мы себя выражаем — или не способны выразить — на двух языках, английском и немецком.
Поэтому когда она спросила: Ведь было чудесно, правда? я на самом деле не знал, было ли… раздосадованный формой этого вопроса, раздраженный словом чудесно, вынужденный сказать да — не из-за того, что пережитое не было чудесно, а потому, что я давно уже исключил это слово из своего обихода.
Я велю им заказать для библиотеки все твои книги, сказала она позднее, стараясь доставить мне удовольствие.
Вот и чудесно.
Отец Ингеборг был полковником Waffen SS. Я показал ей свою раскраску и карандаши и был поражен ее реакцией. Это подарок маленькому мальчику, сказал я, силой удерживая ее, чтобы она не раскрасила страницы.
Жив ли твой отец, осторожно спросил я ее.
Да, он как раз ушел на пенсию.