А что такое фашист? спросила Гизела.
Далее фотография одинокого товарного вагона на запасном пути рядом с разгрузочным перроном.
Ну, а это нам к чему? взглянул на Риту Хельмут.
Рита, похоже, любит железную дорогу, сказала Гизела.
Фотография Франца, замершего по стойке смирно рядом со своей незаконченной спичечной моделью концлагеря Дурст.
Ты все-таки съездила к нему, упрекнул ее Хельмут, а мне ни слова не сказала.
Далее фотографии водонапорных башен.
Каменного моста.
Забредшей на мелководье лошади с мускулистым босым всадником в военной фуражке, смотрящим прямо в объектив.
Почему он ездит на лошади по воде? спросила Гизела.
Это он, закричал Хельмут. Сукин сын, который в меня выстрелил.
Рита наклонилась взглянуть на снимок. В тебе, должно быть, есть нечто, пробуждающее в людях все самое плохое.
Она могла бы и не показать им фотографии груды извлеченных из братской могилы скелетов, если бы Гизела не вышла из комнаты, а она, Рита, не была так уверена в своей способности справиться со взрывом негодования Хельмута. Для нее эти снимки представляли собой своего рода достижение, так как потребовалась вся ее изобретательность, чтобы пробраться мимо охранников выставленного на Гейгенхаймер-штрассе поста, а затем из пустующей квартиры на втором этаже отснять происходящее на улице на чувствительную пленку в надежде, что ей хватит света уличных фонарей и двух наземных прожекторов, чтобы сфотографировать, как солдаты, все до единого в противогазах или белых санитарных масках, сваливают скелеты на погрузчик одного из двух сверхмощных грузовиков. Я боялась, что кто-то может услышать щелчки моей камеры, сказала Рита, но они подняли такой шум… Вообще я нашла, что они весьма неумелы. А казалось бы, им пора уже было научиться справляться с подобными ситуациями.
Гизела вернулась в комнату как раз вовремя, чтобы увидеть, как Рита, словно огромную колоду карт, смешивает все фотографии в одну стопку, и именно этот поступок, это нарочито небрежное, нарочито беспечное объединение фотографий, это нарочито беззаботное сочетание скелетов, лежащих на дне вырытой на месте тротуара траншеи или загружаемых в грузовик, и снимков Хельмута, наблюдающего в саду, как Гизела играет с Эрикой, и взбесило его более всего.
Что ты собираешься с ними делать?
О, не знаю, сказала она, с явным удовольствием поддразнивая его. А что ты предложишь? «Тrеие», вероятно, сочтет их слишком страшными.
Ты не забыла, что ты тут мой гость, а не профессиональный фотограф?
До чего тонко, ответила она. Я, может быть, и гость. Но это вряд ли отменяет тот факт, что я фотограф. Или ты возражаешь?
Смотря что ты намерена с ними делать.
Попытаюсь, естественно, их куда-нибудь пристроить.
Тебя принимали в Брумхольдштейне, потому что ты остановилась у меня. Если бы не я, у тебя бы не было возможности сделать эти снимки.
О, я об этом ничего не знаю.
Зато я знаю, дорогая.
И что же ты стараешься мне внушить?
Чтобы ты порвала те снимки, от которых во рту у зрителя остается дурной привкус. С остальными можешь делать все что хочешь. Некоторые очень даже ничего. Разве нет? Он взглянул на Ульриха.
Пошел к черту, сказала она.
Можно, я посмотрю их, взмолилась Гизела, когда Хельмут потянулся через стол, пытаясь забрать у Риты фотографии. Прижав их к груди, она кинулась к лестнице, по пятам преследуемая Хельмутом, которому удалось схватить ее за ногу, лишь когда она уже взбежала на целый пролет.
Оставь меня, ублюдок, вопила она, пока он стаскивал ее по застланной ковром лестнице.
Вырывая фотографии у нее из рук, он порвал также и ее джинсовую рубашку. Когда под бдительным взором Гизелы он понес снимки к столу, крохотные капельки крови сложились на его левой щеке в бисерное полукружье. Рита с воплями набросилась на него, норовя расцарапать лицо, а Хельмут, смеясь, защищался одной рукой, сжимая в другой бесформенную кипу фотографий, частью помятых, частью порванных.
Ублюдок.
Почему ты не отдаешь ей фотографии? закричала Гизела.
Наконец, изо всех сил запустив в его сторону пепельницей, Рита бросилась к лестнице.
Слушай, не надо их рвать, сказал Ульрих. Это же ее фотографии. Хельмут, разорвав одну или две, подвинул всю кипу к Ульриху. На, тебе, наверное, хочется забрать снимок своей постели. И он, перескакивая через ступеньку, устремился за Ритой наверх. Опять вопли, опять крики, перемежаемые грохотом от падения тяжелых предметов. Разбилось оконное стекло. Дядя Ульрих, ты не собираешься их остановить? спросила Гизела.
Нет. Но я куплю тебе в «Сливе» шоколадное пирожное.
Но она, залившись слезами, выбежала из комнаты.
Когда вниз спустился торжествующий Хельмут, его лицо и руки покрывали многочисленные царапины, результат второй встречи с Ритой. Он помахал над головой несколькими катушками фотопленки. Неужели она в самом деле надеялась смыться вместе с ними?
Что теперь? спросил Ульрих. Поцелуемся и помиримся?
Минут через двадцать к дому подъехало такси. Хельмут впустил шофера. Она наверху, сказал он. Вы можете подняться и помочь ей. Через несколько минут спустилась весьма бойкая, как выразился Хельмут, Рита в белом льняном костюме и с большим количеством косметики на лице, чтобы скрыть синяк под глазом; с плеча у нее свисал фотоаппарат, а шофер нес за ней следом чемодан.
Не ждал ли подспудно Ульрих, что, покидая дом, она обернется и в своем неподражаемом стиле наведет на них камеру?
Может, переберешься сюда, сказал Хельмут.
Ульрих, глядя на кипы фотографий на столе и на полу, сказал: Да-да, я подумаю.
Серьезно, сказал Хельмут. Я понимаю, ты, наверное, удивлялся, почему я не позвал тебя с самого начала, но, как я говорил… Он пнул ножку стола. О черт.
За обедом сидевшая между Хельмутом и Ульрихом Гизела спросила, нельзя ли ей забрать несколько фотографий.
Они же не наши, сказал Ульрих.
Кто владеет, тот и распоряжается, напомнил Хельмут.
Значит, я могу их забрать?
Нет, сказал Хельмут.
Когда они встали из-за стола, Гизела спросила: Так дядя Ульрих остается?
Спроси у него самого, сказал Хельмут.
Не сегодня, сказал Ульрих.
Занят? спросил Хельмут.
По правде, да.
Часом, не Анна?
Когда он уже уходил, Гизела громко спросила: Кто-нибудь может мне объяснить, почему Рита все время расспрашивала меня о бабушке?
О нашей матери? переспросил Ульрих. И что ты ей сказала?
Ничего.
Давай-давай, вмешался Хельмут. Что ты ей сказала?
Только то, что она жила в большом доме около Люцерны. Больше ничего.
Что еще.
Что скоро я ее опять навещу.
Так, так…
И что у нее есть щенок по кличке Ганди.
Что еще?
Что она очень старая, и у нее седые волосы… и что она говорит по-французски, и по-испански, и по-английски, и по-итальянски… и…
И?
И что она говорит о вас с дядей Ульрихом, как будто вы все еще маленькие дети.
А что сказала Рита? спросил Ульрих.
Она сказала, что все, похоже, сходится.
Что все знают.
Гизела заявила своему отцу, что хотела бы вернуться в Вюртенбург.
И тот, подумав, сказал: Хорошо. Я смогу больше работать дома, и меня никто не будет отвлекать.
Ты только об этом и думаешь, сказала Гизела и отправилась наверх собираться.
Дальше.
Настаивал ли Хельмут, провожая на автовокзал Гизелу, на том, чтобы показать Ульриху нечто любопытное, нечто обнаруженное им во время одной из недавних вылазок за город?
В последний момент Гизела, слегка смущаясь, сказала отцу, что может остаться еще на день или два, — и разрыдалась, когда Хельмут ответил, что лучше бы она управляла своей матерью.
Что же ты хочешь мне показать? спросил Ульрих, когда они вышли с автовокзала.
То, что пробудит детские воспоминания. То, что выбьет тебя из колеи.