— Пусть лежит. Он и по–польски едва языком ворочает.
Комиссар недоуменно затянулся самокруткой.
— Как знаешь, — и словно осенило, — ага, распропагандировать решил… Верно, товарищ Сверчевский.
— Куда его пропагандировать…
Но комиссар не слушал.
— Растолкуй ему насчет мировой революции. Мы ж за польский народ…
Вышел на цыпочках, оставив запах махорки и сапожного дегтя. После второго визита помимо этого запаха в палате осталась стопка газет, брошюр, листовок.
Карл выбрал из кипы, протянул соседу.
— Мне не осилить… Неинтересно…
Однако под вечер попросил:
— Прочитайте, пожалуйста.
Сверчевский читал, слегка заикаясь из–за контузии, не уверенный, слушает ли его человек по ту сторону тумбочки.
Видимо, слушал, о чем–то размышлял.
— Агитация… Прочитайте что–нибудь, предназначенное не для поляков, а для ваших солдат.
Карл порылся среди газет. Выбрал красноармейскую, чуть побольше тетрадного листа.
Спустя два дня польский офицер умер.
На цыпочках, с козьей ножкой в зубах в палату заглянул комиссар.
— Извини, товарищ Сверчевский, — как хоронить этого?.. Фамилию не назвал, документов нет.
— Прикажите принести кусок фанеры и тушь.
Написал по–польски: «Ярослав Ружиньский, родился в 1897 г., погиб в 1920 г.»
Наутро Сверчевского отправили в мозырский госпиталь, оттуда — в московский.
В красноармейской газете, прочитанной Сверчевским, был напечатан приказ от 25 июля 1920 года:
«Товарищи! Помните, что, вступая в польские области, не с польским народом воюем мы. Не завоевывать Польшу идем мы. У нас много своих полей, лесов, рудников, фабрик и заводов… Завоеваний нам не нужно. И мы бьем и будем бить лишь панов, помещиков, буржуев и жандармов, всех этих наемников мировой буржуазии.
Берегитесь же обидеть польского труженика!..
Не обижайте пленных!..»
Ни Сверчевскому, ни Ружиньскому, разумеется, не могла быть известна циркулярная телеграмма ЦК РКП (б) в редакции центральных газет:
«В статьях о Польше и польской войне необходимо строжайшим образом исключить возможные уклоны в сторону национализма и шовинизма».
Еще 28 января 1920 года Совет Народных Комиссаров заявил о безусловном и безоговорочном признании независимости и суверенности Польской республики.
V
Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.
У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик — слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».
Приходили торжественные, чуть смущенные молодожены — Иосиф и Зина.
Но почему нет Люцины? Уверяли, будто сестра занята, ночами дежурит. Что–то, чувствовал Карл, таили. Все, похоже, вплоть до Нюры, участвовали в заговоре. Он пробовал вызвать на откровенность простодушного Иосифа. Тот вздыхал, отвечал невпопад, в тоскливых глазах у него: ну что ты пристал?
Карл надумал допросить с пристрастием Тадека. Вот те на: Люцина уехала за хлебом в Саратовскую губернию. И ни слуху ни духу. Сгинула вдали от дома, родных.
Больше Карл не докучал расспросами.
Раны его подживали, гул в голове стихал. Только плечо слегка подрагивало — следствие контузии.
После выписки Карл отправился с Нюрой в Сокольнический парк. Ноги тонули в желтой, шуршащей листве. Аллеи по–осеннему безлюдны, ларьки заколочены, перед пустой эстрадой ряды пустых скамеек.
Через четыре месяца, когда Карл вернется в Москву, они снова пройдут теми же аллеями, переметенными снегом, мимо запорошенных деревьев и ларьков, превратившихся в сугробы…
На курсах «Красных коммунаров» Сверчевский учил применять холодное оружие. С увлечением, азартом, смягчая иронией властную требовательность. Не удивлялся обязательности своего слова для других. Как должное принял назначение начальником пехотного отделения курсов и исполняющего обязанности комиссара.
Начальник курсов, зачитав приказ, добавил:
— Выходит, товарищ Сверчевский, тебе на роду написано быть краскомом.
Нюра полагала иначе. Любопытно все–таки, как он видит будущую жизнь? В армии сегодня — туда, завтра — сюда. Ни кола ни двора.
Карл удивлялся, прислушиваясь: у Нюры решимость на лице, а натура мягкая, покладистая. Нравилось ему такое сочетание. Не хотелось спорить. Девчонка не понимает текущего момента. Вот–вот грянет мировая революция.
В мае 1921 года курсы «Красных коммунаров» направили в Тамбовскую губернию против укрывавшихся в лесах антоновских отрядов.
В воскресенье накануне отъезда Карл повел Нюру прогуляться. Но не в Сокольники, а в центр. На Театральной площади торговали мороженым на сахарине. Продавец доставал его длинной ложкой из алюминиевого цилиндра, накладывал на круглую вафлю с женским именем, терпеливо отыскивая названное покупателем, стерженек выталкивал готовую порцию, сверху слой мороженого прикрывала вафля с мужским именем («Карлов» не имелось).
Задержались перед витриной фотографии «Сахаров и Орлов». За зеркальным стеклом красовались усатые командиры. Кто в рост, в папахе, кто, сидя, многодумно опершись на эфес.
Карл помнил эту витрину со снимками офицеров, дам в шляпах и длинных платьях, солидных мужчин в визитках…
Фотограф подвинул два кресла.
— Прошу рядышком. Сейчас равенство. Это прежде — то супруг желает сидеть, то — супруга… Товарищ командир, ручку на колени. Чтобы видеть чины–звания. Пардон, теперь чинов не имеется…
Он накрылся черной тканью, прильнул к задней стенке аппарата, катавшегося на колесиках. Нажал резиновую грушу, поблагодарил, склонившись в поклоне.
— Будет готово в следующее воскресенье.
Карл передал квитанцию Нюре.
— В следующее воскресенье я далеко буду.
Она безучастно сунула бумажку в карман жакета.
На подъеме Кузнецкого моста их обогнал извозчик. Копыта гулко цокали по мостовой.
Карл остановился. Дрогнуло плечо.
— Что с тобой? — встревожилась Нюра.
— Как в Варшаве… На Новолипках… Ты еще увидишь…
У Мясницких ворот сели в трамвайный вагон с облупившейся краской. Вагон кидало из стороны в сторону.
В Сокольниках Нюра нерешительно тронула Карла за рукав.
— Ребенка как назовем?
— Какого? — опешил Карл.
— Может, у вас под капустой находят. А у нас…
Подавляя растерянность, уверенно произнес:
— Мальчика — Карлом. Девочку — Антониной.
Нюра согласно кивнула, взяла под руку, прижалась.
Карл прочитал перед строем батальона призыв командования отважно драться с антоновцами, но не обижать пленных, мирное население.
«Всему личному составу надлежит избегать нанесения какого–либо ущерба или оскорблений честным трудящимся гражданам».
Под текстом значилась подпись Тухачевского, недавнего командующего Западным фронтом.
В тамбовских лесах война заманивала в темные чащи, подкарауливала в засадах, вела с высоких деревьев прицельный огонь из обрезов, обрушивала нежданные налеты.
Сверчевский стремился уловить эти особенности. Не подозревая, что спустя годы придется вспоминать их, извлекать уроки, применимые не только в тамбовских лесах…
Разделавшись с антоновщиной, армия начала приспосабливаться к мирным обстоятельствам.
Карл все чаще задумывался: куда податься, что делать ему, главе семьи, нет, двух семей. Кроме маминой, с трудом осваивающейся на чужбине, его собственная: Нюра и новорожденная Тося.
Среди всех забот Карла — радостная: мыть Тоську, пеленать, глядеть, как посапывает в своем коконе.
Пожалуй, Нюра права. Пора увольняться из армии, обосновываться в Москве. Того же мнения Сергей, Иосиф.