В январе 1922 года Карл Сверчевский подал рапорт с просьбой демобилизовать по семейным обстоятельствам. И стал на учет на бирже труда.
У биржи, в начале 2‑й Мещанской, долгая хмурая очередь. Карл простоял три часа, записался.
Где–то рядом чайная, в ней он ожидал Стаха… Сквозь Сухаревскую толкучку — она уже захлестнула Садовое кольцо до Самотеки — Карл пробился к чайной. На новой вывеске нарисован огромный самовар в клубах белого пара. Такой же пар валил из дверей. Из глубины долетали пьяные голоса. В углу рояль, накрытый чехлом. На крышке рояля — граммофон, из раструба томно льются «Очи черные».
Карл потоптался на пороге и повернул на улицу.
На биржу надлежало являться два раза в неделю. На всякий случай он приходил через день. Токари не требовались.
Москва, грубо подмалеванная нэпом, не умещалась в категориях, привычных за последние годы. Открывались частные рестораны, кафе, магазины (один назывался загадочно «Эстомак»), В них — птичье молоко, что душе угодно.
В асфальтовых котлах на Тверском бульваре ночевали беспризорники. У Курского вокзала, где сперва висело полотнище «Долой Каледина!», потом — «Все на борьбу с Деникиным!», теперь аккуратный плакат «Граждане, остерегайтесь воров!».
Найти бы Стаха. Порасспросить.
В подъезде гостиницы «Дрезден» — сейчас здесь чистота, в лестничной шахте бесшумно плывет лифт — Карла задержал человек в гимнастерке.
— Вам к кому, товарищ?
Сверчевский замешкался.
— Тогда извините. Посторонним не полагается.
Почитать польскую прессу, представить себе, как там в Варшаве, у Хени с Яном.
От киоска к киоску, от библиотеки к библиотеке. На Карла смотрели недоуменно. Будто среди лета просит снега.
Измученный, охваченный тоской, он возвращается домой.
Нюра над корытом с пеленками.
— Подогрей себе суп.
Вечерами она препоручала Тосю мужу, забиралась в кровать с каким–нибудь романом про неземную любовь.
Карлу по душе эти часы предночного покоя, двухкомнатная квартирка в старом бревенчатом доме на 5‑й Сокольнической улице. Летом кругом зелено, зимой — снежно, как в деревне. До Потешной улицы («Потешки»), где живет мама, рукой подать. Все бы неплохо, будь работа.
Дождавшись мая — за зимние месяцы Сверчевскому удалось проработать в общей сложности недели три, — он снес хга Сухаревку старую шинель. Стоял, мучительно держа ее в поднятой руке. Продать удалось только к обеду. За половину цены, намеченной Нюрой.
Он медленно брел по 1‑й Мещанской, повернул в Грохольский переулок. В разных концах скверика молодые красноармейцы отрабатывали ружейные приемы, учились маршировать. Отделенный шутливо скомандовал: «Перекур с дремотой». Подсел к Сверчевскому, достал кисет с махоркой.
— Как она, служивый, жизнь молодая?
У командира отделения крестьянски–костистое лицо, веснушки от майского солнца. Лет двадцати, не больше. А покровительственность, как если б годился в отцы.
— Я свое отслужил.
— Неизвестно. Международное положение покажет, — наставительно уточнил веснушчатый командир.
Из дальнего угла сквера донеслось:
— Рота, в колонну по четыре…
Отделенный торопливо придавил сапогом недокуренную цигарку.
Командир придирчиво оглядел ряды.
— Шагом арш! Не тянуть ногу! Запевала, песню!
Высокий мальчишеский голос начал:
Красноармеец был герой,
На разведку боевой.
Строй бодро подхватил:
Эх, эх, был герой,
На разведку боевой.
Тяжелыми коваными каблуками рота сотрясала мостовую. Карл сопровождал ее по тротуару.
На разведку он ходил,
Все начальству доносил.
Слова бесхитростные — проще некуда. А берут за сердце. Сколько всплывает за ними: первая атака под Курском, пулеметное гнездо на высоте, гибель балагура Макарова, переправа у Усть–Медвединской, болотистые кочки мозырского леса…
Перед Спасскими казармами ротный скомандовал:
— Отставить песню! Тверже шаг! Равнение направо!
Медленно закрывшиеся высокие ворота отделили Карла от красноармейской колонны.
Назавтра он нетерпеливо ждал начала рабочего дня в районном военкомате. Из районного направили в городской. Оттуда на медицинское обследование. Врачи недоверчиво осматривали и ощупывали его.
Председатель комиссии протянул заключение.
— Забраковать вас, товарищ Сверчевский, нет оснований. Но сейчас мирное время. Для армии предпочтительны командиры абсолютно здоровые. Последнее слово — за военкоматом.
В московском военкомате посылали из комнаты в комнату. Сверчевский уже вовсе отчаялся, когда увидел в коридоре знакомое лицо. Человек в пенсне. Тот, что когда–то на вокзале, вопреки Знаменскому, направил Карла в батальон Благуше–Лефортовского района.
Сверчевский подошел. Сбивчиво напомнил о переформировании 1‑го Московского отряда особого назначения.
— Что–то припоминаю. Но причем это?
Глаза недоверчиво сузились за продолговатыми стеклышками.
— Побеседуем.
Судя по солидным размерам кабинета и часовому у дверей, человек в пенсне занимал важный пост.
— Не спешите. Начните издалека.
Сверчевский нервничал. Поймет ли его начальник, сидевший по другую сторону широкого стола, заваленного бумагами?
Кажется, понял. Завершая разговор, встал.
— Достаточно ли обдуман ваш шаг? У нас — не проходной двор… Мировая революция не за горами. Однако час ее предугадать нельзя. Не исключена новая война, возможно — войны… Наша армия сильна своим духом, своей правотой. Но вооружение пока слабое, квалифицированных командных кадров мало, среди красноармейцев — безграмотные. Командиры должны учиться сами и учить бойцов… И такая немаловажная подробность: увы, мы лишены возможности в должной степени материально обеспечить комсостав. У вас большая семья. Подумайте.
— Я решил.
— Еще примите в расчет: батальон вы сейчас не получите, максимум — роту, когда не взвод.
— Согласен.
— Что у вас сохранилось из обмундирования? Шинель продали. Ясно… Вот бумажка. Вещевой склад в подвале. Получите новую шинель и сапоги.
Карл опустил глаза на свои ботинки с подвязанными проволокой подошвами.
Приказ о зачислении в армию Сверчевского Карла Карловича, согласно поданному им рапорту, был подписап 31 июля 1922 года. В сентябре его назначили командиром взвода в 56‑й стрелковый полк.
Армейская перестройка велась на полный ход, вводились новые уставы. К вечеру кончались занятия с красноармейцами, начиналась командирская учеба. Нередко Карл задерживался допоздна и оставался ночевать в казармах.
Близилась пятая годовщина Октябрьской революции, предстояли большая демонстрация и парад на Красной площади.
Давно Антонина Войцеховна не видела своего старшего в таком радостном возбуждении. Еще месяц назад, тяготясь неприкаянностью, он курил с ней, не находя, о чем говорить. Теперь, оживленный, забегал на минутку, целовал руку, приплясывал краковяк, заставлял Макса и Тадеуша подпевать ему.
Переболев ностальгией, он обретал себя в этой стране. Пусть бы и они, братья, сестры, хворающая мама, почувствовали: здесь их дом.
С продуктами было по–прежнему туго. Но Антонина Войцеховна, Нюра и Зося втайне от Карла готовили на 6 ноября семейный вечер. Честь но чести. Со сладкими пирогами, тястками, до которых Карл большой охотник. С гостями. Со свечами — Макс купил дюжину.
Если бы еще Хеня со своим Янеком, если б вернулась вдруг Люцина!..
По негласному уговору никто в этот вечер не заводил о них речь. Пей, гуляй — дым коромыслом.
Зря Зосин муж тушуется. Карл с первого взгляда определил: Леонтий — парень что надо. По–польски уже научился, вроде Нюры («Проше бардзе, сбегай до магазина. Але побыстрее»).