Зина и Ося успели благополучно развестись, сохранив добрые отношения, и сейчас дурачились наравне со всеми, как в прежние времена.
Карл, к ужасу матери, пел «Марыся, Марыся, пуйдем спать до лужка».
С легким хмелем в голове, он спешил пробуждающейся к празднику Москвой. Сорвал ветку, поигрывал ею, как плеткой. Над воротами трепыхались флаги, булыжник блестел после ночного дождя. На Казанской площади возле Николаевского вокзала Карл попал в шумную, разноязычную толпу. Из Питера в Москву специальным поездом прибыли делегаты IV конгресса Коминтерна.
Утренний ветер легкой волной пробежался по темно-алому полотнищу на фасаде вокзала: «Мы путь земле укажем новый! Владыкой мира будет труд!»
В полку Сверчевскому сообщили, что командир роты заболел, по Красной площади роту поведет он.
Постукивая прутиком по сапогам, Карл обошел строй.
— Вопросы, жалобы имеются? Больные есть?.. Главный заголовок сегодня в «Правде»: «Мы не старики, черт возьми! Мы только начинаем жить…» Это и про нас с вами. Чувствуете?
Полк двигался к центру, сопровождаемый торжественным гулом фабричных гудков.
От Спасских ворот тянулись трибуны. Деревянная обшивка раскрашена под кирпич. Издали трибуны сливались с Крдмлевской стеной. Перед ними — двухсаженная фигура рабочего, вздымающего молот.
Прогремела повторенная, как эхо, десятками голосов команда:
— К торжественному маршу… Побатальонно. Дистанция на одного линейного… Первый батальон прямо… Остальные на–пра–во!
Грянула барабанная дробь. За ней — сверкающий медью оркестр.
Не помнил Карл Сверчевский такой минуты, такого солнечного волнения.
«Солдаты были одеты в характерное обмундирование первых лет революции: длинные шинели серозеленого цвета, которые доходили почти до пят, остроконечные шлемы из того же материала и того же цвета… Затем их сменила кавалерия, вся сверкающая и звенящая колокольчиками и начищенными металлическими бляхами на уздечках… А потом, точно прорвались шлюзы, со всех улиц на площадь лился людской поток: пешком, на телегах, в машинах, и флаги, флаги, флаги — без конца. И так в течение многих часов… Можете представить себе, какое впечатление произвели на меня эти празднества, это первое знакомство с душой и энтузиазмом русского народа».
Так писал Луиджи Лонго, один из зарубежных свидетелей этого празднества, так вспоминал он в 1936 году, беседуя с генералом Вальтером в двухэтажном белом домике учебного центра интернациональных бригад в испанском городе Альбасете.
— Могу, — сказал Вальтер. — Я был среди тех, в серо–зеленых шинелях.
— Участвовали в этом параде? — спросил товарищ Г алло.
— Именно.
— Выходит, мы с вами знакомы почти полтора десятилетия.
— Так… В России говорят: «Со свиданьицем».
Они чокнулись. Ответно задребезжали оконные стекла. Где–то на соседней улице разорвалась фугасная бомба.
Позже они узнали подлинные фамилии друг друга. Собеседником Сверчевского, комиссаром интернациональных бригад, скрывавшимся под кличкой Галло, был Луиджи Лонго.
VI
В полковой библиотеке какой–то шутник приколол кнопками листок с карандашной надписью: «Тамбов на карте генеральной, кружком означен не всегда». Карл с удовольствием повторял строчку, пытаясь догадаться, откуда это.
Отбирая учебники по правописанию, географии, арифметике, он кивнул на белый листок: «Недурно сказано».
Молоденькая библиотекарша улыбнулась:
— Еще бы, Лермонтов…
Он невзначай попросил:
— Что–нибудь для души. Все грамматики да арифметики. Лермонтова, что ли?
Дома торжествующе кинул Тадеушу:
— Кто написал: «Тамбов на карте генеральной кружком означен не всегда»? Эх ты! Лермонтов. Должен знать русских классиков…
На жизненной карте Сверчевского Тамбов был уже отмечен вторично. Первый раз, когда курсы «Красных коммунаров» бросили против антоновцев. Второй — сейчас, летом двадцать четвертого.
В окраинном домике Сверчевский снял проходную комнату и забрал с собой на каникулы Тадеуша.
Хотя Лермонтов не упоминался в списке рекомендованных авторов, а над столом у Карла висело расписание, безжалостно учитывающее каждую минуту, синий библиотечный том с золотым тисненым узором он листал терпеливо, пока не наткнулся на «Тамбовскую казначейшу» и не нашел понравившуюся строчку. Впечатления на него «Казначейша» не произвела. Но — «Мцыри»…
Он растолкал спящего брата.
— Послушай, послушай–ка.
Тадек недоуменно тер глаза. За стеной, невзирая на поздний час, пьяно горланили:
Время первое было трудно мне,
А потом, проработавши год…
— Да нет же, слушай:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв…
В соседней комнате не стихали хмельные песни. Тадек мучительно боролся с одолевавшим его сном.
…Я убежал.О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!..
Ни до этого лета, ни gозже Карл не читал столько, с таким увлечением, записывая приглянувшиеся места. После отрывков из «Мцыри» следовали фразы из лермонтовского «Фаталиста» (его потряс этот рассказ): «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». Дальше — из раннего Маркса:
«…Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага».
Следом — из «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса:
«В революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств».
Раньше катилось само собой: день да ночь — сутки прочь. Теперь необходимо давать себе отчет. Этим летом он твердо выбрал военную академию. Оставаться в армии — так настоящим образованным командиром.
Взводный Карл Сверчевский слыл в кавалерийском эскадроне командиром строгим, но справедливым. Не терпел небрежности ни в одежде, ни по службе. Проводил белоснежным носовым платком по крупу лошади; если на платке темная полоса, красноармейцу не поздоровится.
В воскресные дни Карл вместе с Тадеком чуть свет отправлялись на реку. Потом — в густой сосновый бор, сохранивший название Архиерейского.
Вернувшись, сами готовили обед. И — за книги.
Готовясь в академию — невелик багаж, приобретенный в школе у господина Лишевского, — Карл не довольствовался лишь учебниками. Преодолевая непривычность, принялся за военную литературу.
То, что до недавних пор в его глазах рисовалось сцеплением неожиданностей, объяснялось смелостью бойцов да тактическим искусством командиров, на поверку подчинено постижимым закономерностям истории, политики, экономии, стратегии.
Раз постижимы, то и сам он, песчинка в безбрежной буре, «штык», как числят в пехоте, «сабля» — в кавале–рии, тоже подвластен доступным в конечном счете законам.
На первой страничке очередной тетради он выписал из книги Тухачевского «Война классов»: «Для достижения успеха в нащей войне как никогда надо быть смелым, быстрым, как никогда надо уметь маневрировать, а для того, чтобы овладеть сознательно этими качествами, необходимо уметь произвести научно–критический анализ условий ведения нашей войны».
Три года назад Академия РККА помещалась в некогда роскошном, но уже обшарпанном особняке на Воздвиженке, принадлежавшем прежде московскому клубу «Императорского охотничьего общества».
Полотна на охотничьи темы куда–то девались. Сочинениями об ужении рыбы никто не интересовался. Уцелевшие рога служили вешалками. Но ни преподаватели, ни слушатели в этот осенний день не спешили раздеваться. Особняк не отапливался, в разбитых окнах свистел ветер, колыхались запыленные бархатные портьеры.