Раньше других испанских офицеров, не переставая удивляться их инертности, консерватизму, Рохо понял: эта война непохожа на все прежние. Искать прецеденты, как в британском судопроизводстве, — погубить республику. Он хотел, чтоб республика жила, и — угодил между молотом и наковальней. Прежние ученики командовали более умело, чем многие новые соратники и начальники. Он доказывал, бился головой о холодную стену предубеждения. На штабных совещаниях зачастую оставался в одиночестве, в военном министерстве слыл чудаком с завиральными фантазиями. Пробовал поступать по–своему. Ставили на место: превышение власти. Ехал в бригады, пытался учить на КП, отмахивались: не до премудростей.
Когда правительство и громоздкая, полуразвалившаяся колымага Генерального штаба осенью тридцать шестого укатили в Валенсию, Рохо остался с несколькими офицерами в подвале министерства финансов. Его группа да два–три человека из хунты обороны образовали штабной центр Мадрида.
Его ценил Горев, о нем писал Кольцов, с ним советовался Хосе Диас, но начальники — непосредственные и повыше — не замечали. Нет лучшего средства развлечь генерала Асенсио, правую руку Лярго Кабальеро, как сказать гадость о Винсенте Рохо, этом очкарике, книжном черве, влюбленном в «гран капитана».
Была у Рохо слабость — он повсюду возил с собой бронзового «гран капитана» — скульптуру самого почитаемого им средневекового полководца Гонсалеса Фернандеса де Кордова.
Сейчас она украшала кабинет генерала Рохо, где шла предварительная наметка будущей операции.
С первых шагов — проблема. Нельзя всесторонне готовить операцию, не привлекая целиком Генштаб, службы, минуя штаб Центрального фронта. А привлечь… Рохо не раз представлялся случай убедиться, чем это кончается.
Задания от сих до сих? И выполнят от сих до сих, принесут бумагу с грифом «Секретно», с высокопарными фразами. Чем ничтожнее бумага, тем охотнее метят знаком секретности, рассчитывая «засекретить» ее легковесную многозначительность.
Он советуется — не жалуется, никогда не жалуется — с командармом Штерном, атташе Горевым: не привлечь ли к разработке командиров частей, выборочно, прощупывая одновременно, на что пригодна бригада, дивизия? Командарм одобряет и рекомендует попутно инспектировать часть, составить собственное о ней мнение. Советские товарищи — в полном распоряжении генерала Рохо.
Впервые Вальтер чувствовал: операция разрабатывается. Отрадно даже, что Рохо, вызывая его на откровенность, сам не спешил выложить карты. Правильно, правильно, генерал. Штабная служба — не хмельное застолье, душа нараспашку ни к чему.
Сам он испытывал нечто вроде преклонения перед штабом. Верно изречено: война штабов — война умов. Его пристрастие к карте, доскональному докладу, четкому рапорту — от почитания штабной культуры, привитого еще в Академии, потом — Александром Васильевичем Горбатовым, от въедливого педантизма Алексея Макаровича Перемытова.
— Скрытность, всемерная скрытность перегруппировки. Это я из собственного опыта, товарищ Рохо.
— Всемерная, — задумался Рохо, — всемерная… Штаб Центрального фронта поставлен в известность о предстоящих учениях. Потому и перегруппировываем.
За год войны Винсенте Рохо из кабинетного мудреца превратился в изощренного и отважного штабного деятеля.
— На всякой перегруппировке, на всякой операции учимся… Вы спрашивали, о чем обычно забывают. Нелишне запросить прогноз, предположительное число солнечных дней, количество осадков.
Рохо записал в рабочей книжке, негромко постучал карандашом, подбадривая Вальтера: давай выкладывай, не до амбиции.
— Штаб разведает резервы. Наличные и какие могут появиться. Но при угрожающем для себя характере противник осуществит дополнительную мобилизацию.
— Учли. Исходя из линии фронта примерно на май.
— Она меняется, и не в нашу, увы, пользу. Призывной контингент у Франко увеличивается. Я о Севере…
На Севере, под Бильбао, мятежники наступали, пользуясь господством в воздухе, а также изоляцией Страны басков, отторгнутой войной от остальной Испании. Не овладев, вопреки клятвам, Мадридом, Франко готовил союзникам сюрприз — Бильбао.
Эхо Северного сражения перекатывалось по кабинету Винсенте Рохо. Нельзя усилить фронт в Стране басков, но можно вынудить неприятеля оттянуть энное количество полков, стволов, самолетов.
Подготовка новой операции под Мадридом велась основательно. Но для нее ощутимо не хватало времени.
Вальтер видел: возле его дома остановился «быоик», вылез Кольцов. Часовой, узнав в лицо, приветственно вскинул кулак. По тому, как шел Кольцов, подняв плечи и опустив голову, он догадался: не ради веселья и не от скуки этот визит.
Не успел Кольцов вернуться из Бильбао — гибель Лукача. Осколок настиг, когда дивизия Лукача начала атаки на Уэску, чтобы помочь Северу.
— Не тратьте времени, не разжевывайте: война без жертв не бывает. Не старайтесь развлечь праздной болтовней.
Ничего этого делать Вальтер и не намеревался. Но Кольцов, как заведенный.
— Задайте вопрос: что там, в Москве? Будете сто двадцать пятым. На месте белокаменная. Метро функционирует. На Театральной девушки в косынках продают сирень, в меде духи «Красная Москва», в Большом мосторге…
Меньше всего Вальтера интересовала мода на духи и Большой мосторг.
— Просьбу выполнил. Ни о чем не просили? По собственному почину позвонил вашей жене, кланялся. У них все в порядке.
Вальтер не мог просить: Кольцов не предупредил о поездке. Но странно, он редко вспоминает дом, семью. Будто не километры между ними — десятилетия. Не дается жизнь в двух измерениях.
— В землянке, говорю, ночует, шилом бреется. Наши жены, пока мы…
Вальтеру начинала надоедать эта манера.
— Ваши жены, насколько я заметил, Кольцов, при вас.
— Лень давать сдачи. У меня дурное расположение духа и мрачные видения.
Вальтер уважал этого человека как немногих. Телефонный звонок домой — лишнее подтверждение: уважал не напрасно. Раз Кольцов не в своей тарелке, имеются тому причины. Ему, Вальтеру, неизвестные. Кольцов хорошо информирован. Недавно из Москвы. Не влезая в душу, Вальтер попробует потихоньку перевести стрелку.
— Гвадалахара продемонстрировала…
— Гвадалахара? Республика вымела под метелку закрома, бросила до последнего солдата и выиграла сражение. Сколько раз выигравшие бой проигрывали войну!.. Думаете, расшалились нервишки?!
Кольцов строчил с пулеметной скоростью, мелькали короткие руки, на лбу выступила испарина. Он срывался с места, снова плюхался в кресло.
— Через полвека — из нас трава прорастет — историки станут спорить, сочинять диссертации: почему да отчего?.. Я из тех, кто предпочитает триумфы. Громкие, быстрые. Не такая уж редкость — охотники до торжеств, предшествующих празднику. Солисты на барабане. Бредовая идея насчет одной дивизии… Врал я, будто весь оптимизм расходую на корреспонденции. Бодрый тон ценится не только в газетах. Мои цидульки шли по высокой траектории… Не за себя… Когда гибнет Лукач, прикидываешь о душе и общей цене.
— Михал Ефимыч, я заварю крепкого чая. По маминому рецепту.
— Тьфу мне на ваш чай. Коньячку бы.
— С радостью.
— Без оной.
Теперь он сидел, закрыв глаза, сцепив на животе руки и вертел один большой палец вокруг другого.
Вальтер на кухне вскипятил чай, принес на подносе. Положил, как делала мама, сверху на каждый стакан чайную ложечку.
Кольцов не менял позы, не открывал глаза.
— Вы неплохой мужик, Вальтер. Я тоже не самый скверный. Нас здесь много — неплохих. Неплохие гибнут. Мексиканцы из Курска, из Питера, из Минска. Эта конспирация — нелепость. Конспирировать надо при крайней нужде и стопроцентной уверенности, что хоть сутки тайна продержится.
Он пил, смакуя, принюхиваясь, горячий, крепкий чай.
— Спасибо вашей маме. Кое–чему она своего сына научила. Я тоже поучу… Трудное время начинается, Вальтер… Непозволительны две крайности. Недооценить Гитлера, как кое–кто из нас на первых порах. Вторая — при плохом обороте удариться в панику. Свойство проигравших ура–оптимистов.