— Не проиграем.
— Я не в рамках вселенного прогресса.
— Я тоже. Сбитые самолеты, сожженные танки, скошенная солдатня. Это Гитлер не швырнет на Советский Союз, на Францию, на чехов.
— У него техника растет, как на дрожжах. Ему ворожат на Западе. Кто тайно, кто явно. Своих башибузуков, заметьте, прячет подальше от огня. Чихает он на любительскую инсценировку невмешательства. Берет нахрапом. Иначе не выиграть…
— Мне эта премудрость не с руки. Я по программе для младших классов. У меня — дивизия.
— Ну да, генерал, приказ есть приказ… Это вы перед Хемингуэем ломайте комедию.
— Ни перед вами, ни перед кем не ломаю. Приказ есть приказ. Я здесь тоже не святость блюду. Наломал дров и еще — никуда не деться — наломаю. В одном не грешен: не брехал. Это мне на страшном суде не предъявят.
— Страшный суд не самое страшное, дорогуша. Земной похлеще.
— Ни на каком. Не желаю премудрости, которая толкает к выкрутасам. Дипломатическим, политическим, тактическим. Кто без них не может, воля его. Моя правда сугубо специальная. Какова она, эта война, в полосе наступления, на участке обороны стрелковой дивизии. Моя правда еще сгодится. Испания — начало…
— Завидую, у кого однолошадное хозяйство. Вам завидую, Мальро, Людвигу Ренну. Покойному Залке завидовал. Творящим бессмертное.
— Вы, Кольцов, сами напишите «Войну и мир».
— Ни в жисть. Если подфартит, если уцелею в этой заварухе, сочиню о вас очеркишко.
Он что–то приглушил в себе. Пил, похваливая, третий стакан чая.
— Секрет заварки прост: не надо жалеть чаю. Все истины просты.
Кольцова тянуло на разговор о литературе, соглашался и на такого собеседника, как Вальтер.
— «Войну и мир» современник не поднимет. Утонет в фактах, сгорит на костре собственных страстей. Не слишком красиво?
Вальтер удовлетворенно почувствовал: Кольцов отходит понемногу. Но вообще–то у него сейчас — душевный раскардаш. Похоже, не только от испанских забот… Однако собрал себя, невозмутимо покачивает ножкой.
— И Хемингуэй «Войну и мир» не сдюжит, — в Кольцове пробуждался литературный полемист. — Но если кто-нибудь и потянет что–то близкое, скорее всего он. Я — журналист, политик, ему — страсти людские, острые коллизии. Сунется в «Гэйлор», хлебнет с нашими водчонки, похлопает по плечу на Веласкеса, 63, зайдет на Серрано, 6, в ЦК испапский. Для репортажей и общего представления. В одно ухо входит. Слушает он другим — как испанцы песни поют, как звенит шпага торреро, как пьяный бормочет, как девчонка шепчет, деревья ночью шумят, умирающий стонет. Ему самое безобидное: разведка — контрразведка, взрывы — подрывы… Уломал меня, я — Хаджи. Два вечера кряду вдыхал наш трезвенник Хаджи дух сивухи, которым благоухает Хем.
— Хаджи ему отплатил.
Вальтер рассказал историю с мандатом Хемингуэя, который Хаджи увенчал знаком вопроса. Кольцову история доставила несказанное удовольствие. Он смеялся, захлебываясь, снимая очки, вытирая глаза.
— Я продам. У меня не залежится.
— Прошу вас. Не люблю быть источником.
— Штучка вы, Вальтер. Соглашаюсь. Вся нынешняя беседа, как говорят поляки: в два глаза.
— Поляки, когда не косые, говорят: в четыре глаза.
— Многовато. Но лишь бы не больше… И еще, тоже между нами. Не «Война и мир», дневниковые заметки. Для себя и для потомства… Я вам показывал несколько страничек. Помните, прицепились к какой–то мелочи? И — начистоту. У меня эта папочка с кнопочкой случайно с собой, в машине.
Кольцов быстро собирался. Спички, карандаши, папиросы — все по карманам. Ни одного движения впустую.
Папка эта не случайно с собой, подумал Вальтер, не только дурное настроение и одиночество привели вас, Кольцов, «на огонек». Все мы, вероятно, штучки…
Хемингуэй и война в Испании (Несколько отрывков и примечания к ним):
«Впереди у нас, по–видимому, много лет необъявленных войн. Писатели могут участвовать в них по-разному. Впоследствии, возможно, придут и награды. Но это не должно смущать писателей. Потому что наград еще долго не будет. И не стоит писателю особенно надеяться на них. Потому что, если он такой, как Ральф Фокс и некоторые другие, его, возможно, не будет на месте, когда настанет время получать награду».
Из речи «Писатель и война», произнесенной в июне 1937 года на Втором конгрессе американских писателей (Хемингуэй отправился на конгресс вскоре после беседы с Вальтером в горах под Сеговией с твердым намерением вернуться).
«Вот момент, к которому готовятся все остальное время на войне. Момент, когда шесть человек идут вперед, навстречу смерти, идут по земле и каждым своим шагом утверждают: эта земля — наша. Из шести человек осталось пять. Потом из четырех — трое, но эти трое остались и зарылись в землю. Они и удержали позиции. И с ними остались другие четверки, тройки, пары, — которые были шестерками. Мост — в наших руках».
Из дикторского текста к фильму «Испанская земля», который снимал Ивенс по сценарному плану Хемингуэя.
Деньги за прокат фильма поступили в фонд помощи Испании, гонорар за напечатанный сценарий Хемингуэй передал вдове врача XII интербригады Хейльбруна, павшего под Уэской.
На гонорар от военных корреспонденций, а также на собранные средства (около 40 000 долларов) Хемингуэй приобрел оборудование для республиканских госпиталей.
«Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок. Не помню, когда именно, но я подписал».
Это слова американца — контрразведчика Филипа из пьесы «Пятая колонна». Пьеса писалась осенью и в начале зимы 1937 года в полупустом мадридском отеле «Флорида», где не ладилось с отоплением, и Хемингуэй включал электроплитку, согреваясь и жаря на ней яичницу. Отправляясь на фронт, прятал рукопись в скатанный матрас. За время работы над пьесой в отель «Флорида» попало свыше тридцати снарядов.
«Он участвует в этой войне потому, что она вспыхнула в стране, которую он всегда любил, и потому, что он верит в Республику и знает, что, если Республика будет разбита, жизнь станет нестерпимой для тех, кто верил в нее. На время войны он подчинил себя коммунистической дисциплине. Здесь, в Испании, коммунисты показали самую лучшую дисциплину и самый здравый и разумный подход к ведению войны. Он признал их дисциплину на это время, потому что там, где дело касалось войны, это была единственная партия, чью программу и дисциплину он мог уважать».
Таковы отдельные мысли Роберта Джордана, героя романа «По ком звонит колокол». Партизанский отряд, о котором рассказывается в нем, действует в последних числах мая 1937 года — с вечера субботы до полудня вторника — в горах Гвадаррамы, где предстоит наступление под Сеговией.
Роман завершеп в 1940 году, и это объяснено автором: «После Испанской войны я должен был писать немедленно, потому что знал, что следующая война надвигается быстро, и чувствовал, что времени остается мало».
Переведенный на многие языки, роман этот приобрел мировую известность. Однако испанцами — участниками войны — был встречен по–разному. Кое-кто отзывался как о карикатурном, оскорбительном для сражавшихся, другие, как об одном из лучших романов XX века.
После второй мировой войны вице–министр обороны Польской Народной Республики генерал Кароль Сверчевский был с визитом в Соединенных Штатах Америки. На пресс–конференции его спросили, в частности, как он относится к роману «По ком звонит колокол», какого мнения о генерале Гольце, прототипом которого, как известно, послужил Вальтер.
Генерал Сверчевский сказал, что романа не читал и не имеет ничего сказать по поводу Гольца. В Хемингуэе ценит смелого антифашиста и хорошего — чему был свидетелем — пулеметчика.
IX
Операция — ей суждено именоваться Брунетской — достигла той стадии, когда все добытое на земле и с воздуха, отданное хранящейся в сейфе бумаге, возвращается на землю. Возвращение это скрытное, потаенное, — чтобы былинка не шелохнулась, куст не задрожал в знойно–зыбкой полуденной нерушимости.