…Боевые порядки мятежников уплотнялись от часа к часу. Курт, допрашивая пленных, едва успевал называть, а Денис наносить на карту номера все новых частей Франко. Черный штабной ящик пополнялся бумагами, изъятыми у франкистов: солдатские книжки, офицерские удостоверения, письма из дому, листовки с отпечатанной молитвой к деве Марии, порнографические открытки. Марокканцы в плен почти не попадались; им втемяшили, будто республиканцы режут пленных, Магомет же зарезанных не принимает…
Курт Денис не был штабным офицером. Ни по призванию, ни по образованию. Но смелый и смышленый, лишенный амбиции и наделенный воображением, он старался изо всех сил. Внутренне конфузился, чувствуя, что Вальтер его подчас подменяет, считая медлительным, однако вида не подавал и перенимал все, что мог.
Генерал внушил ему мысль: начальник штаба обязан — да, дорогой геноссе Денис, обязан — знать противостоящего неприятеля. Узнавать — любым способом. На счастье, ему помогал его тезка, ведавший разведкой и обладавший особым чутьем.
Курт платил Вальтеру личной преданностью, не всегда, впрочем, и не во все его посвящая. Вальтер не сразу заметил неизменно сопровождающих его двух дюжих бойцов.
— Как прикажете объяснить, товарищ Курт?
— Как суровую необходимость.
Спорить с Куртом бесполезно.
Когда Вальтер накануне Брунете, расставаясь с «Марсельезой», забрал в штаб дивизии капитана Харчевского, оп ждал возражений Курта. Но тот не заикнулся.
— Почему вы не спрашиваете меня о белогвардейской гидре?
— Я спрашивал, кого следует.
Он уже слышал о странной дружбе генерала с бывшим белым офицером, угрюмым, морщинистым Харчевским, который ходил в надвинутой на глаза большой фуражке, из-под нее высовывались мясистый нос и ежик седеющих усов. Удовлетворил любознательность и, как отметил про себя Вальтер, отвалился.
Капитан Харчевский двадцать лет назад служил у Петлюры. С этого он и начал, представившись Вальтеру в Альбасете.
— Глядите, мы здесь самые давние знакомые, — усмехнулся комдив. — Имел счастье воевать с петлюровцами. Командовали ротой? Получите взвод.
На Хараме, заменив убитого командира, Харчевский принял батальон. Он никогда не переспрашивал, не просил помощи. Коротко повторял приказ и — «слушаюсь».
Немного в бригаде и в дивизии командиров, которые не жаждали бы дружеской беседы по поводу любого приказа.
Харчевский держался в стороне, не брал слова на совещаниях, но Вальтер имел достаточно случаев убедиться: у бывшего петлюровца на плечах голова была.
Как–то вдвоем они выпили, Харчевский снял фуражку, погладил бритый череп, набрался смелости.
— Вы, товарищ генерал, москвич? Бывали на Пименовской?
— Не слыхивал про такую.
— Как же так?
Впервые он выглядел взволнованным; попросив стек, чертил на земле.
— Петровка, Каретный ряд. Тут церковь Святого Пимена. Меня в ней крестили, отца отпевали…
— Улица сейчас — Краснопролетарская.
— Краснопролетарская?.. Церковь уцелела?
— Боюсь соврать. Я в другом районе.
— Разрешат мне вернуться? Обещали на Рю де Гренелль… [47]
Этот разговор, проведенные стеком на земле линии, русские названия окончательно сблизили их.
В канун Брунете Вальтер назначил Харчевского комендантом штаба, и тот не сдержался.
— Мне не простят…
— Я не прощу, если штаб будет плохо размещен или часовые будут дрыхнуть, если не обеспечите оборону командного пункта.
Со штабом все в порядке. А на поле боя…
Развернулись, подняв пыль, танки. Передний подбит, крутится в песке, сорвалась гусеница. Откинув люк, выскакивает танкист. Срывает шлем, пытаясь сбить пламя с промасленного комбинезона.
Валится на песок, черные губы слабеют: «Братики, братики, братики!..»
В штабе 5‑го корпуса Вальтер застает Штерна и Горева. Командарм освоился в испанском мундире, с маузером в деревянной колодке.
Вальтер доложил Штерну о дивизии, задействованной бригадами, батальонами, ротами. Записал замечания и теперь покуривал в углу, дожидаясь Модесто, в полслуха прислушиваясь к разговору Горева и Штерна. Они не стеснялись в спокойной уверенности: никто, кроме комдива 35‑й, по–русски не понимает. Испанский офицер спит, положив голову на стол между пустой тарелкой и полевым телефоном.
Для штаба корпуса использованы выложенные кирпичом подвалы нескольких домов. Они соединены траншеями, внутри поделены дощатыми переборками, снаружи прикрыты каменным парапетом. Подвалы и парапет защищают от осколков. Но не от духоты. Штерн вытирал мокрым платком лоб. Воспитанный в армейских правилах, по которым дисциплина начинается с внешнего вида, и в мыслях не держал расстегнуть мундир.
Главного советника в общем удовлетворяла первая стадия Брунетского сражения. Франко снял с Севера всю авиацию, не менее двух десятков артиллерийских батарей, около тридцати батальонов отборного корпуса «Наварро».
Горев скептически соглашался: снял, перебросил.
А проку?
— Север получит передышку.
— Передышка не прибавит техники. Чего стоит пресловутый «железный пояс» [48]… По неуточненным данным, Гитлер гонит самолеты через воздушное пространство Франции. Заправляются в Германии, садятся в Испании.
— Вы односторонни, Владимир Ефимович.
— Через месяц стукнет год, как я сюда прибыл.
— В Москве отдают должное.
— Гран мерси. Если б я повторял за другими всякие «вуаля»…
— Легче на поворотах, товарищ Горев.
— Прошу извинить. Я существо экстерриториальное. Служба научила скептицизму.
Не впервой Вальтер наблюдал, как Горев демонстрирует свою независимость. Он не скрывал пренебрежения к Куперу, на совещании в Мадриде, слушая речь Марти, разжег трубку и вышел покурить. Что за этим?
Вопреки обыкновению, сегодня атташе горячился.
— Брунетская операция в конечном счете сковывающая. А на весы брошено все.
Командарм сохранял невозмутимость.
— Сие от нас не зависит. Чтобы постичь характер Брунетской операции, нет нужды целый год загорать под испанским небом.
Авторитетом человека, занимающего более высокий пост, информированного, он осаживал собеседника. Тем более что Горев Америки не открыл. Почти все что ему и самому известно. Но он вызывал атташе на откровенность; долгий армейский опыт научил его прислушиваться не только к тем, кто поддакивает. Штерн был достаточно уверен в себе, чтобы ценить и чужой ершистый ум.
Тонкостей таких Вальтер, естественно, не улавливал. Он не сомневался: Горев самолюбив. Что с того? Лучше многих ориентируется в испанской ситуации, точен в анализе, заглядывает дальше.
— На данном этапе, товарищ командарм, — в отличие от других советских командиров он обращался к Штерну только по званию, — меня беспокоят два обстоятельства. Ближайшее — под Брунете. Фронт вытягивается пузырем, мешком. Горловина от десяти до двенадцати километров. Франко попытается перерезать.
— В этой связи я и прибыл к Модесто, этим занимается Генштаб.
— Занимается ли он Арагонским фронтом? Покончив на Севере, Франко обрушится на Арагон.
От предсказания Горева, не вызвавшего возражений Штерна, потная рубашка на спине Вальтера мигом высохла. Он не подал виду. У него своих забот полон рот, раздерганная на батальоны дивизия дерется в сорока — пятидесятиградусном пекле. Обмелели ручьи, воду подвозят ночью на ослах и автомашинах. Люди измотаны, в рукопашной с марокканцами дошло до кинжалов. Трофейные полуавтоматические винтовки отказывают, едва в затвор попадают песчинки. Он не может, не смеет думать о Сантандере, Арагоне…
Каждый день на Вальтера обрушивались новости. Потеряна связь с батальонами. Восстановлена. Опять нарушена. В роковые моменты офицер связи Владислав Бутковский пробирался через кордоны, доставлял приказы, приносил донесения.
Левее, под Романиолос, сражалась бригада «Домбровского», где у Бундовского оказалось полно приятелей. Ему в первую очередь Вальтер был обязан постоянной информацией о домбровчаках.