Вальтер не упускал из виду обособленно действовавшую 108‑ю бригаду. 11 июля в 12 часов 50 минут он занес в дневник [49]: «Командир 2‑го батальона 108‑й бригады погиб, и уже нет командиров батальонов, — осталось по три офицера в каждом». Назавтра: «Командир 32‑й бригады докладывает, что саперы не могут строить укреплепия в связи с отсутствием материалов» (мин и колючей проволоки).
Эту нехватку, как и многие другие, вызывали перебои в снабжении. Ни легковой, ни грузовой машине не проскочить днем. В блеклом небе над пустыми дорогами барражировали немецкие и итальянские самолеты.
Все чаще дневниковые записи о бомбежках, все больше о фортификационных укреплениях. («На участке 11‑й интербригады выполнены следующие работы: 190 м проволочных заграждений, 50 м противотанковый ров и 70 м траншей».)
Атаки сменялись контратаками. После каждой в песчаных воронках хоронили убитых. Раненых оттаскивали на одеялах.
На место раненого начальника артиллерии Агарда заступил Вальтер Роман [50], остававшийся, несмотря на болезнь, в строю.
Когда брунетским вечером с докладом явился заместитель Доманьского Лен Кроум, Вальтер насторожился.
— Где начальник медслужбы? Ранен?
— Мягкие ткани…
Не отрывая пера, Вальтер написал:
«С получением настоящего приказываю отбыть в Мадрид, в госпиталь в отеле «Палас». Приказ подлежит немедленному исполнению. Дивизия — не дискуссионный клуб на Монпарнасе. Обязанности начмеда возлагаю на т. Леп Кроума.
Крепко обнимаю
В.
Р. S. Через полтора часа позвоню начальнику госпиталя и проверю».
— Есть какие–нибудь вопросы?
Леп Кроум осваивал русский язык по самоучителю. Изъяснялся с грехом пополам. Однако у него и у коллег имелся вопрос, не разрешив который он не считал допустимым вступить в должность исполняющего обязанности начальника медико–санитарной службы. Смысл мучительно составленного вопроса примерно таков: врачей мало, раненых много; не правильнее ли спасать тех, у кого есть шансы выжить и не терять времени, медикаментов на безнадежных.
Ответ Вальтера, если убрать выражения, не принятые в печати, сводился к следующему: генерал не подозревал, что среди врачей есть людоеды. Но сумеет вылечить от людоедства — отправит на передовую, и, когда ранят, пусть размышляют — безнадежно ли положение и целесообразно ли лечить?..
Сколько ни клал Франко свою пехоту и марокканскую конницу — не перерезал горловину Брунетского мешка, не окружил республиканские части. Теперь он обрушивается на Врунете свежими бригадами. Предельно вымотанная — дневная жара настолько истомляла людей, что они не засыпали ночью, — 11‑я дивизия начинает отход.
Прикрывая пролом, Модесто бросает в контратаки последние резервы. Вальтер собирает остатки, подчищает тыловые подразделения, задерживает и посылает на передовую отступающих бойцов соседних дивизий.
Без снисхождения пишет о собственных промахах и чужих. Когда начальник штаба 11‑й дивизии подыскивает оправдание паникерам, Вальтер отметает его доводы: «Это неправда».
26 июля неприятель обрушился на Вильянуэва де ля Каньяда, положение достигло кризисной точки, но 11‑я интербригада, поддержанная несколькими танками, отбила натиск.
Это был последний бой 35‑й дивизии под Врунете. Ночью наступила смена частей.
Мимо Вальтера, привалившегося к дереву, не замечая его и невидимые им, брели люди. Опираясь на палки, еле передвигая ноги. Не нарушая спустившейся на Брунето тишины.
4 июля 1937 года, когда республиканские части занимали исходное положение, готовясь к Брунетской битве, в Валенсии открылся международный антифашистский конгресс писателей. 6 июля конгресс переехал в Мадрид. 7 июля делегация бойцов внесла в зал знамя франкистов, захваченное в Брунете.
Вечером для делегатов дали концерт. Первой выступала испанская балерина с кастаньетами. Она вылетела на аплодисменты, раскланялась, быстро пробегая глазами по рядам, где писатели сидели вперемежку с командирами. В антракте, переодевшись, вышла в фойе, продолжая кого–то высматривать.
К ней приблизился невысокий человек в толстых очках — она его где–то встречала — и объяснил по-испански с русским акцентом (она хорошо знала этот акцент), что генерала здесь нет. Но 4 июля они мельком виделись в Валенсии. Сейчас он там…
Человек показал короткой ручкой в сторону, откуда прибыли бойцы с трофейным стягом.
Из Постановления ЦК Коммунистической партии Испании в связи с положением на Севере страны:
«…Слабость военной политики явилась причиной ослабления армии, а недостатки обороны обусловили успехи противника; отсутствие единства в политике руководителей молодежных организаций; допущение слабости и нерешительности в переводе мощных промышленных предприятий на работу на военные нужды; вражда между партиями социалистов, анархосиндикалистов и коммунистов — вот основные причины тяжелых поражений республиканцев на Севере…»
X
Когда война отступает в прошлое, вспоминают места боев — зеленая опушка, окруженная окопами, костел на городской окраине, деревня, пылающая впереди. Когда война — настоящее, она прежде всего — время. Минута атаки, сутки марша, часы отдыха. За опоздание — кровь. Но и точность — не гарантия бескровной удачи.
Вы у меня допытывались, Хемингуэй, важен ли момент взрыва? Сегодня над дивизией не рвутся снаряды, вернувшийся из госпиталя Метек Доманьский лечит от фурункулеза и поноса — обычных солдатских болезней — и добивается, чтоб все пили кипяченую воду. Найдется ли в вашей будущей книге страничка для моего приказа: под личную ответственность командиров запретить употреблять сырую воду? А для учебного расписания — тоже под личную ответственность: каждое занятие — пятьдесят минут? Ни себе, ни бойцам я не могу разрешить роскошь свободного времени. Если они все же умудряются писать письма, ходить в кино, иногда — крутить походные романы, то объясняется это чаще всего солдатским искусством обманывать командира и время.
Мне не справиться с простейшей задачей — учебной, боевой, — покуда командиры не научатся дорожить минутой и согласовывать действия. Завершая совещания, я прошу всякий раз сверить часы. По чьим? По моим, Хемингуэй, только по моим.
Время в дивизии определяется не по Гринвичу, а по часам комдива.
На войне все имеет начало, но конец неведом. Стремительный штурм затягивается в многодневное сражение, жизнь обрывается задолго до старости.
Не знаю, когда кончится передышка. Но хочу выжать из нее все возможное и сверх того. Полевые занятия проведу с танками, приучу бойцов не отставать от танков, не любоваться издали. Это очень важно, взаимодействие пехоты с танками: минуты и скорости.
На войне время диктует все, вплоть до личных отношений.
Мой новый шофер, мадридский комсомолец Маноло — Хосе ранен при Брунете, «мерседес» искарежен — расположил меня прежде всего сообразительностью. Он увидел, что есть для командира дивизии минута. Потом уже я разглядел, какой это славный и добросердечный малый, увидел его улыбку, — такого бы сына…
Изучая путь тридцать пятой, будущий историк — тот, кого упоминал Кольцов, — вряд ли догадается, как сковывало дивизию оформление приказа в ее же штабе. Я пишу по–польски, адъютант переводит на французский, писарь — на испанский, комиссар Лискано, вспомнив учительское прошлое, кряхтя и хмыкая, протирая очки, правит текст. Л время идет.
Минута на войне способна сблизить и разлучить. О нашей дружбе с Модесто наслышаны все, он от души и от испанской щедрости хвалит мою дивизию; меня никто не переубедит: он — лучший из командиров испанских соединений. Однако в ночь с 20 на 21 августа не было брани, какую бы я не обрушил на его голову и его штаб, разыскивая их, как гласил приказ, на шоссе Сарагосса — Асайла у 56-километрового столба. Штаб укрылся в оливковой роще, не позаботившись ни об указателе, ни о маяке [51].