Об этом он и думал, безразлично перемалывая челюстями кусок мяса.
Уже доложили о пленных и о трофеях. О полном очищении Кинто. Не поступили только сведения о раненых.
Вальтер вызвал Лен Кроума. Где майор Доманьский?
Еще днем отправился с санитарами в Кинто.
Все, что вам известно?
— Все, товарищ генерал.
Вальтер встал. Пюц отодвинул свою тарелку.
— Я с вами.
Они лазили среди мертвых тел и разрушенных баррикад — на свет карманного фонаря откликались франкистские «кукушки».
Нигде. Никаких следов.
— Попробуем утром? — отчаявшись, заикнулся Пюц.
Вальтер даже не удостоил ответом.
Близился туманный рассвет, когда в подвале со сломанной деревянной лестницей, заплесневелыми бочками и плетеными корзинами они обнаружили кем–то оставленного здесь Доманьского.
Вместо белого халата — кровавые клочья. Выходное отверстие на затылке не позволяло сомневаться: дум–дум.
Вдвоем с Пюцем вынесли тело.
Вдруг что–то в нем надломилось.
Лысый болван… Границы гуманности… Они… разрывными… в белый халат…
Он захлебывался.
— Пленных офицеров… До последнего… Всех… Из пулемета…
И упал на землю.
Его подняли. Лен Кроум сделал укол. Он впал в забытье.
…Тело майора Мечислава Дюбуа–Домапьского доставили в Париж. Он похоронен на кладбище Пер–Лашез у Стены коммунаров…
С освобождением Кинто неприятель лишился оплота на этом участке. Остатки гарнизона капитулировали. 35‑й дивизии досталась вся техника, какой он располагал.
Внушительная победа, одержанная сравнительно малыми силами, давала пищу для размышлений.
Как и Модесто, он за реальный штурм Бельчите вместо иллюзорного овладения Сарагоссой. Добивался и добился: 35‑я дивизия получила приказ — на Бельчите.
Бельчите — орешек покрепче Кипто. Капониры, надолбы, минные заграждения. Прочные городские дома не чета деревенским халупам Кинто. Духовная семинария, муниципалитет, костел, комендатура превращены в крепости.
Днем 31 августа Вальтера ошарашила телеграмма командующего армией: «Вы назначаетесь начальником всех сил, действующих против Бельчите, включая танки и артиллерию, с правом самостоятельного вызова авиации. Бельчите нужно овладеть сегодня же».
Права небывалые. Еще более небывалый срок.
Недоуменно перечитывал телеграфную ленту — «сегодня же».
Командующий прикинул: республиканских частей под Бельчите столько–то, мятежных в Бельчите столько–то. Явный перевес первых. Следовательно — «сегодня же». Ему тоже важен фактор времени.
В уличных сражениях, в схватках за дом, за этаж инициатива в руках младшего командира. По своей воле, своим умом — отсюда начинается победа.
Уже никого не надо убеждать в преимуществах огня прямой наводкой. Орудийные расчеты сами выкатывают пушки. В проломы стен и баррикад устремляется пехота. Здание за зданием, улица за улицей.
Утром 6 сентября над муниципалитетом в Бельчите взметнулось республиканское знамя.
Полторы тысячи пленных, свыше двух десятков пулеметов…
В комнатах муниципалитета Вальтер развернул командный пункт. Прочитал директиву Генерального штаба от 1.1Х-37 г.
Директива подбивала итоги первой недели Сарагосского наступления. Конечная цель не достигнута. Сарагосса не взята. Однако противник вынужден перебрасывать войска, теряя территорию, престиж.
Хорошо, что теперь Генштаб оперативно оценивает обстановку. Но верен ли анализ? Что–то Вальтер не обнаружил переброски крупных соединений. Перед фронтом его бригад — их постоянно рокировали вдоль Эбро — одна и та же 151‑я дивизия мятежников. Зачем же преувеличивать, тешиться самообманом?
Ему не нравилась собственная критичность. Без нее спокойнее. Знай улыбайся фоторепортерам, давай интервью.
Он улыбался, давал. И критические нотки потихоньку глохли. Возможно, заглохли еще больше, когда бы 15‑ю интернациональную бригаду не вернули обратно на юг, не кинули в бой. Без подготовки, без обеспечения, без серьезной необходимости и надежды на успех. Посадили на танки и погубили вместе с танками…
Он зарекался не лезть не в свои дела, не его, исполнителя, забота решения и приказы, идущие сверху.
Когда кровь пятнадцатой залила опаленную танковую броню, зароки утратили власть.
Главный военный советник предоставил ему право обращаться прямо в Москву. Он воспользуется этим правом. Даже при угрозе вызвать огонь на себя. Потому что и он виноват. Вообще неизвестно, как примут необычное донесение командира дивизии.
Писалось с выношенной быстротой, с безразличием к стилю, без боязни повториться. Почерком, утратившим каллиграфичность.
«…Категорически протестую против методов нашей работы, результатом которой явилась эта трагедия».
Не по мелочам счет, не спор с соседом из–за кучки паникеров. Авторитет громких имен не удержит перо. Листер ведет себя, «точно феодал, не зависимый ни от кого и не желающий повиноваться кому бы то пи было». Его дивизия, действующая в авангарде, не выполнила ни одного приказа. «На Клебера [53] мы по сумели оказать должного давления». «…24‑я стрелковая дивизия взяла курс на отход при малейшем нажиме противника».
Он называл поименно советников, «одержимых манией захвата Сарагоссы», но не вникавших в обстановку. «Они видели войска такими, какими хотели их видеть… Это самая главная и основная ошибка… Нужно учить молодую героическую Народную армию, исходя из жизни, брать ее такой, какая она есть, — хорошей или плохой, но всегда конкретной».
Он не стремился к сногсшибательным выводам, его мысли — он знал — разделяют Горев, Малино, Штерн. «Состояние армии сейчас таково, что нельзя позволить себе роскошь частных операций. Нужно получить хотя бы небольшую передышку, чтобы впервые и серьезпо взяться за учебу».
Пусть бы тот, кому доведется читать письмо в Москве, представил себе, как выглядит дело, как безответственно обошлись с единственным танковым полком.
«К преступному решению прибавилась преступная организация десанта… Вина за гибель полка лежит на всех нас. Я, единственный здесь, на Арагоне, строевик, как никто из советских работников, знающий армию и ее возможности, также повинен в том, что, случайно узнав перед рассветом о намеченной операции, недостаточно резко возражал против этого преступления…»
Он отложил перо. Закурил. Свеча оплывала. В углу посапывал дежурный телефонист. Ночь без выстрелов, гула моторов в небе.
Налил из термоса кофе. Пил мелкими глотками, перечитывая написанное. Чернила в ручке кончились, и он дописывал карандашом.
Не потому, что принято заканчивать высокой нотой. Он так думал:
«Разгром полка, трагическая по своей бессмысленности утрата наших героических товарищей ни в коей мере не должны ослабить нашу энергию, поколебать нашу веру в победу…»
Он имел основание писать:
«Как непосредственный и ближайший свидетель атаки бронетанкового полка, хочу засвидетельствовать исключительный героизм наших товарищей–танкистов, исключительную их дисциплинированность, полное и безоговорочное выполнение своей задачи. Они сделали и дали больше, чем можно было от них требовать».
…Делопроизводство в штабе тридцать пятой велось на испанском языке, машинок с русским шрифтом не водилось. Утром, со свежей головой, он собственноручно перепишет набело.
Телефонист, пробудившись, виновато глянул на генерала.
— До этой минуты вы могли спать, — Вальтер собрал бумаги, — я дежурил у телефона. Поменяемся ролями.
Отведенная под Мадрид и пополненная 15‑я интербригада вернулась в лоно 35‑й дивизии в середине декабря, когда с вздымавшихся над Теруэлем гор дул снежный ветер, винтовочные затворы морозно прилипали к пальцам, поземка перемела дороги. К вечеру 16 декабря республиканцы взяли город в кольцо, не на шутку перепугав Франко. Он по радио взывал к блокированному гарнизону, спешно слал подкрепления, отказавшись от операции под Гвадалахарой.