Сверчевский мялся.
— Толя я, Толя Чиж. Из пятьсот десятого. Чижов…
Он обнял грузного мужчину в толстовке и панаме, стараясь оживить в памяти молодцеватого взводного, — вместе воевали в двадцатом году.
— Он, гадаю, или нет, — горячо спешил Чижов, — отбреет, пошлет подальше…
— Рад, очень рад тебя видеть.
Сверчевский не кривил душой. Давно забытый однополчанин — никогда особенно и не дружили — сейчас пришелся как нельзя кстати. Подхватил не слишком упиравшегося Чижова под руку.
— Возле Моссовета в полуподвальчике столовка. Кисло–сладкое мясо и холодная водочка. На улице тридцать градусов жары, а тебе сорокаградусную со льда…
Чижов покладисто кивал.
— В кои веки встретились. Неужто без водочки. Нехристи мы, что ли?..
Они приканчивали лафитник. Чижов вытирал салфеткой рыхлое, потное лицо.
— Я в начальники — ни за какие коврижки. В славе, почете не нуждаюсь. Скоро десять лет на своей должности. Название у нее длинное: заместитель заведующего институтом по административно–хозяйственной части. Смысл короткий: завхоз.
Карл кивал. Очень ему нравился откровенный, бесхитростно–скромный Чижов.
— Ты, Толя, мне наподобие брата. Давай, Толя, посошок. Запиши мой телефон. Я — твой служебный. Завтра перезвонимся…
Наутро недоуменно рассматривал телефонный номер, нацарапанный на обрывке меню. Ни он Чижову не позвонил, ни Чижов ему.
И все–таки встреча эта не прошла бесследно. Его потянуло к тем, давним, из юности, из начала. Он зачастил на «Потешку», к Сереже, Зине. Ни о чем там тебя не расспрашивают, в душу не лезут. Подводные рифы минуются сами собой.
Он отбросил все — мысли, тревоги о ком–либо, кроме Макса.
Надев парадную гимнастерку с тремя орденами, отправился в прокуратуру. Верил — разберутся, обязательно разберутся…
В день суда он зашел к Анне Александровне, жене Макса.
— Тебе туда ни к чему.
Анна невпопад пробормотала:
— Ты, как на праздник… При полном параде.
Он расправил гимнастерку под утяжеленным кобурой ремнем.
— Я при пистолете. Если Макс виноват, собственноручно пристрелю.
— Ты… ты же сам твердил: курьез…
— Всякие бывают курьезы!..
Макса судили в небольшой зальце Московского городского суда на Каланчевской улице.
Обвинения, одно нелепее другого, отпали. Свидетели сняли прежние показания. Когда осталась лишь «клевета на советский спорт», прокурор отказался от речи.
Суд удалился, чтобы вынести приговор, и милиционер-конвоир кивнул Сверчевскому:
— Вы бы, товарищ командир, братца папиросой угостили. Все будет в порядочке.
Через пятнадцать минут Максимилиана Карловича Сверчевского полностью оправдали.
Карл подошел к наголо остриженному брату с торчащими ушами. Расцеловал и дал подзатыльник.
Такого праздника давно не помнил род Сверчевских. Все за маминым столом. Карл распевал никем здесь не слышанные песенки Ханки Ордонувны и Зоей Терне [58], которые польский ветер вместе с домбровчаками принес в Испанию. Больше всего домашним понравился варшавский шлягер «Знаю улочку в Барселоне…».
В разгар веселья Анна Александровна дернула Сверчевского за рукав.
— Револьвер не прихватил?
— Какой револьвер?
— В Макса стрелять.
Он расхохотался.
— Спятила.
— Утром–то грозил.
А он хохотал, хохотал.
— Я?.. Макса?..
Сверчевский стоял на том, что в их семье — семья эта включала не только его собственное бабье царство, но и маму, братьев с женами, сестер с мужьями, племянников и племянниц — должна царить неуклонная иерархия. На вершине — мама. Ступенькой ниже — он: прежде всего он — брат, уже потом отец своих дочерей. Его дочерям — тьфу–тьфу — не пришлось изведать безотцовщину, горечь чужбины. Поэтому ему, старшему среди сестер и братьев, тверже других держащемуся на земле, нести главную ношу.
Сейчас для Сверчевского свет клином сошелся на Максе. Он любовался братом, как ребенком. Занимался его гардеробом. Поджидал у проходной электрозавода, чтобы вместе пообедать (шашлык в «Арагви», в новом ресторане на Горького). Или пойти на потрясающую антифашистскую кинокартину «Профессор Мамлок». Или на концерт молодого ленинградского артиста Райкина. Он задаривал Макса. («Такой берет не снился и пижонам с Петровки», «Этому ремню — заграничный! — сносу не будет».)
Вместе с возвращением Макса он и сам постепенно возвращался к семье — маме, Нюре, дочерям.
Что там в дневниках у девчонок? Нахватали троек. А Тоська кончает десятилетку…
В ателье для высшего комсостава, говорят, объявился первоклассный портной. Нюре надо сшить темный костюм. Он сам выберет фасон. Разбирается лучше женщин. Да и повидал побольше.
Однажды пришел домой с маленькой черноволосой девчушкой на руках. Под недоуменным взглядом Анны Васильевны уложил в кровать. Обернулся, виновато почесывая затылок.
— Вот какое дело… Дочку прижил в Испании…
— Это тебе — пустяк. Ума не требуется.
— Не взыщи, Нюра, грешен перед тобой.
— Ладно уж. Как звать?
— Кармен.
— Красиво, — согласилась Нюра, рассматривая спящую девочку. — Три есть, будет четвертая. Сына не завел?.. Похожа на маму.
Фамильное сходство признавалось всеми. Сама Антонина Войцеховна подтвердила: на старой детской фотографии у нее такое же выражение.
Весь дом завертелся вокруг маленькой, как ее окрестили, «Карминки». Платьица, игрушки.
Пока не заявилась мать Кармен, жена одного из испанских комдивов, и не забрала дочь.
Сильнее всех расстроилась Анна Васильевна.
— Дурень ты лысый, — тихо выговаривала она ночью. — Паши вон какие вымахали. А тут дите малое.
Сверчевский, и сам уверовавший в розыгрыш, вошедший в роль, был огорчен.
В июне 1939 года Сверчевский получил назначение в Военную академию имени Фрунзе старшим преподавателем на кафедру службы штабов. Начальник академии комдив Хозин, прощупывая нового лектора в ознакомительной беседе, заметил, что не худо бы защитить кандидатскую диссертацию. Учитывая испанское прошлое Сверчевского, он бы рекомендовал практическую тему.
— Сейчас входит в моду военно–историческая проблематика. Кого потянуло на Куликово поле, кого на Березину. Словно нет тем посвежее, понасущнее, так сказать. Не спеша обмозгуйте какую–нибудь операцию. Посоветуйтесь с коллегами.
— Думал.
— Вот и славно. Годика два–три поработаете…
— Не убежден, что мы располагаем такими сроками.
Комдив смерил комбрига оценивающим взглядом, уточняя служебную дистанцию между ними.
— Я тоже не приверженец Кунктатора [59]. Но эра кавалерийских наскоков уходит в прошлое. В науке, между прочим, такая эра вообще не существовала… Какую проблему вы хотели бы предложить Ученому совету?
— Действия 35‑й дивизии в Сарагосской операции. К началу учебного года постараюсь представить первый вариант.
— Предупреждаю: боевые заслуги соискателя при защите в расчет не принимаются.
— Они слишком скромны, чтобы соискатель возлагал на них надежды.
Смирение паче гордости, неприязненно подумал начальник академии, гонора мужику не занимать. Самонадеянных комдив Хозин неумолимо ставил на место.
— Предупреждаю также: диссертация должна базироваться на анализе документов и фактов. Вам понадобится допуск к оперативным материалам.
— Не понадобится. Копии всех документов, а также оперативный дневник штаба дивизии у меня дома.
— Каким образом? Вы хотите сказать…
— Так точно. Привез с собой.
Сверчевский любил ошарашивать не только подчиненных, но и начальство, любил самую минуту ошарашенности.
Когда он вышел, комдив Хозин велел адъютанту принести личное дело Сверчевского. Похоже, у этого бритого или лысого — не разглядел — типа есть школа и хватка.
Он пробежал анкеты и характеристики, подшитые в голубовато–линялой папке с размочаленными завязками. И утвердился в мысли: школа есть. Поглядим, что выдаст на–гора.