— Мало было. Кому, как не Павлову…
— Ты на Павлова кипишь гневом. Я же от его лекции большой беды не вижу. Вот если в войсках начнет гнуть неразумную линию, тогда беда.
Хитровато–простодушная улыбка покинула круглое лицо Малиновского.
— Хочу надеяться: не дадут. Насколько мне ведомо, Григорий Михайлович Штерн — помпишь по Испании? — за глубокие танковые клинья. Там, на Дальнем Востоке, Жуков — тоже не на павловских позициях.
Бывший «колонель Малино» («только антр ну») рассказал Сверчевскому, как кто–то «прыткий», составляя учебный план, убрал лекции по «глубокой операции». Хозин, не снисходя до объяснений, велел восстановить все темы.
— Не так оно все просто, разлюбезный Карл Карлович, дважды генерал. Советский и испанский.
«Дважды генерал» ночами готовил к печати «Сарагосскую операцию» и подрабатывал переводами военных текстов с французского, испанского, польского.
Он слыл хорошим лектором, знающим преподавателем, въедливым экзаменатором. По мере того как утверждался в этом качестве, его ночные мысли и дневные суждения обретали резкую — до угловатости — форму. Под ними — растущая тревога.
Когда Сверчевский вел семинарское занятие, веснушчатый старшин лейтенант (вспомнился рыжий Лискано, но тот был неторопливо вдумчив, этот — живчик, не в силах дождаться перерыва, за десять минут до звонка достает папиросы) поднял руку.
— Вы, товарищ генерал, и другие преподаватели, выражаетесь деликатно: «вероятный противник», а от нас требуете конкретных решений. Какая же конкретность, когда он — «вероятный»?
— Вам читают организацию и тактику зарубежных армий.
— Но нам рекомендуют психологически себя подготовить. Верно? — старший лейтенант обежал заговорщицким взглядом класс: «Ребята, глядите…» — Как же психологически, когда одно, к примеру, французская армия, другое — японская, третье — германская?
— Принимая во внимание серьезность вопроса, недостаток времени, а также всеобщее намерение покурить, ответ дам после перерыва.
Слушатели, стуча подкованными сапогами, гремя стульями, устремились к дверям.
— Не завидую вам, Карл Карлович, — присутствовавший на занятиях заместитель начальника кафедры щелкнул портсигаром. — Парень, как говаривали у нас в кадетском корпусе, устраивает антракт в надежде посадить преподавателя в лужу. Но вам…
— Легче, чем кажется, Георгий Анисимович.
— Дай–то боже.
Но звонку дежурный выкрикнул неизменное «товарищи командиры». Сверчевский подал знак: садитесь.
— Я не стану ухмоняться от вопроса, заданного старшим лейтенантом…
Рыжий парень с «кубарями» в петлицах вскочил за столом.
— Старший лейтенант Еремеев.
— Тем более, вопрос товарища Еремеева не потерял актуальности и после перерыва. В решении учебных задач, в психологической, как выразились, подготовке исходите из структуры, тактики, вооружения и идеологии гитлеровской армии.
Класс насторожился. С некоторых пор из лекций исчезли выражения «гитлеровская армия», «нацисты». Старались обходиться без них. «Национал–социалистическая Германия» или еще нейтральнее — «германские вооруженные силы». А теперь генерал Сверчевский — как до августа тридцать девятого. Ходят слухи, будто воевал в Испании. Таким, быть может, дозволено?
Конопатый лейтенант тянул руку, не унимаясь.
— Мы тут спорили. Ведь с Германией договор…
— Проблемы дипломатии и международной политики в мою компетенцию не входят. Позволю себе лишь заметить: не ради того Гитлер подталкивал и оснащал Франко, растоптал Польшу, чтобы из–за Буга любоваться Советским Союзом. Окончившим военную академию желательно мыслить не только в категориях тактики, но и стратегически. Готов повторить: противником будут вооруженные силы фашистской коалиции. Поскольку для меня этот вопрос недискуссионный, хочу верить, что и для вас, моих слушателей, он перестанет быть таковым. Впрочем, на досуге позволительно спорить о чем угодно. Я вот с женой двадцать лет спорю, кому у стенки спать.
Он не заблуждался относительно красной цены острот подобного сорта. Что с того? Популярность не роскошь — предмет первой армейской необходимости.
— Не крутовато ли, Карл Карлович? — заместитель начальника кафедры протянул портсигар. — Кроме «Нашей марки» ничего душа не приемлет. Кашель. Может, старость?
— Вам ли, Георгий Анисимович, о старости? С такой-то выправкой.
Генерал не прочь был посетовать на годы, надеясь услышать опровержения, лестные слова о фигуре, безупречной выправке.
— Фигура? Старая кожа на старых костях. Солиден лишь годами да стажем. Но и при стаже своем не решился бы эдак, сплеча.
— Были времена, и вы рубили.
— Что–то не припомню.
— Зато я по сей день помню: «Товарищ Сверчевский показал, что командовать полком ему не под силу…» Я на ваш вопрос предложил атаку населенного пункта с ходу, без разведки.
— Так–таки «не под силу»? Молодому слушателю? По меньшей мере непедагогично. Примите запоздалые извинения.
— Примите запоздалую благодарность. Куда ж педагогичнее — на всю жизнь запомнил.
Оба рассмеялись. Коротко и не очень весело. Оглянуться не успеешь, годы бегут.
— Откровенность за откровенность. Тем паче при столь давнем знакомстве. Вы впрямь полагаете войну с Гитлером неотвратимой?
— А вы сомневаетесь?
— Как старшему по возрасту и должности мне принадлежит приоритет, когда задаются вопросы. Даже в неофициальной беседе.
Они снова засмеялись. Старому генералу смех этот показался, однако, неуместным.
— Польша, Испания… Сочувствую вашей трагедии.
— Нашей трагедии, — спокойно поправил Сверчевский. — Общей.
— Безусловно, безусловно. Я не политик, но всем сердцем… Внук на действительной. Под Смоленском…
Генерал, пытаясь сохранить присутствие духа, размеренно прошелся по комнате с учебными схемами на стенах, образцами боевых документов, расписанием занятий. Не на шутку взволнованный, он не хотел в этом признаваться и самому себе, еще меньше — холодновато–невозмутимому коллеге. (Как будто неглуп, штабные и командные навыки, почти интеллигентен, но педагогические приемчики… И этот трогательный призыв к лейтенантам мыслить стратегически…) Он не желал изменять своему обыкновению выражать мысли точно, с долей определенной предусмотрительности.
— Терминологическая чересполосица чревата, согласитесь, некоторым сумбуром в молодых головах, что с точки зрения военной педагогики крайне нежелательно. Я побаиваюсь, как бы выразиться, некоего скепсиса.
— Ваши опасения, Георгий Анисимович, возможно, обоснованны. — Сверчевский сидел на обтянутом дерматином диванчике и говорил, не замечая вышагивающего собеседника. Будто в пустоту. — Но я больше боюсь, как бы на наши уже немолодые головы вдруг не посыпались с безоблачного неба бомбы. Как бы командиры вашего внука не ударились в панику, не гадали, с какой стороны летят неприятельские самолеты, какие на них опознавательные знаки. Из каких орудий выпущены снаряды, рвущиеся вокруг. Нечто подобное, Георгий Анисимович, я видел вблизи. Вблизи и недавно.
Вечером Сверчевский достал со шкафа в прихожей чемодан с пестрыми наклейками и шрамами от долгих путешествий. Вынес на лестничную площадку, вытряс.
Еще в Старо–Константинове Горбатов требовал, чтобы каждый командир держал дома чемодан с самым необходимым: две смены белья, бритва, мыло, полотенце, носки, портянки. И Перемытов на учебных тревогах проверял содержимое командирских чемоданов. Но без напоминаний и тренировок привычка отмирает.
Отчуждение первых послеиспанских месяцев, пережитое тяжко и безгласно Анной Васильевной, сменилось возвращением ее Карла. На вечные перекосы его настроений — то залихватское веселье, то угрюмая немота — она не реагировала: норма.
Вчера вечером, когда Зоря сбила велосипедом женщину, отец отчитывал ее монотонно и многословно, без знаков препинания, с непременным обращением «ясновельможная пани» («Ты не замечаешь людей у тебя барская способность генеральской доченьки видеть только собственный пупок мерзкая буржуазность полное пренебрежение к другим в твои тоды я работал…»). Разнос увенчался приказом немедленно разобрать велосипед («чтобы больше никогда…»). Наутро последовал новый приказ, отданный громко и весело: доставай велосипед, будем собирать.