Однако невозмутимый Ромашин переспросил, когда генерал приказал рыть окопы без брустверов.
— Да, да, — подтвердил генерал. — Зато с прочными накатами на уровне земли. Бруствер не столько защищает, сколько демаскирует. Для ведения огня — открытые площадки…
На рубеже Днепра и реки Вопь Резервный фронт создавал оборонительную полосу. На западе не смолкало Смоленское сражение, а здесь не выпускали из рук лопаты. Сверчевский не слушал жалобы на переутомление бойцов, не принимал всерьез рассуждения о том–де, что чрезмерный упор на оборону уменьшает наступательный потенциал войск. Лишь однажды раздраженно бросил: «Умей испанцы строить оборону, и война у них сложилась бы по–иному…»
Дерн, прикрывавший накаты, пророс, слившись с зеленью травы, кустарника, а в августе вместе с травой пожелтел.
Бойцы созидали и обживали оборону. Вместо лисьих нор отрыли землянки. На нарах — самодельные матрацы, набитые сеном. На стенах — плакаты, картинки из «Огонька», «Фронтовой иллюстрации».
Сверчевский ежевечерне обходил землянки, блиндажи. Были в том расчет и потребность.
Более десяти лет он не соприкасался с красноармейцами и сейчас старался восполнить пробел. Общение укрепляло его в мысли, что неудачи первых недель преодолимы. Окопавшийся боец недоступен пуле и осколку, освоенная оборона — несокрушима.
Бомбы, которые, пролетая, сбрасывали наугад «юнкерсы», его не смущали. Еще меньше смущали фашистские листовки. Их полагалось, не читая, сдавать политрукам, командирам. Уполномоченные особого отдела с излишним, по мнению Сверчевского, рвением следили за этим.
— Вы предлагаете дать волю фашистской заразе? — спросил начальник дивизионной контрразведки.
— Берите листовку. Идемте.
Он остановил топавшее мимо отделение, усадил на землю, прочитал листовку. От вульгарных виршей о красотках–молодухах, которые ждут не дождутся сдавшихся в плен бойцов, до стихотворной концовки: «Бейте комиссаров. Их морды просят ударов».
Прочитав, пустил листовку по рукам.
— Поглядите, размалевали.
Рисунок изображал пышную, аж выпирала из сарафана, «молодуху» в кокошнике, с подносом. На подносе — дымящийся гусь и поллитровка. Рядом парнишка в косоворотке, наяривающий на балалайке.
— Стишки почитайте. Я по этой части не мастак, но стиль, по–моему, сортирный. Норовят купить за рупь двадцать. Балалаечка, водочка, титьки ведерные. Для себя — Лорелея златокудрая, Бах, Вагнер… Сверхчеловеки засраные…
Он не походил на классического «отца солдатам»: бывал груб, хватался за пистолет. Но это не мешало любить, жалеть, ценить солдата. Любил и жалел от природной сердобольности; уважал, заботился, помня солдатскую долю. Признавал и распространенный в командирской среде принцип: «Ты моих солдат не трожь». (Дескать, потребуется — сам мозги вправлю.)
А тут на честь его солдат посягали с высоты арийского превосходства. У него вызывала гадливость любая национальная спесь. Нюх на нее не подводил. Бах же и Вагнер добавлялись ради агитационной убедительности. Отличить их он не мог, и когда однажды Тося затащила на концерт Вагнера в Большой зал консерватории, он уснул, несчастная дочь не знала, куда деваться от стыда…
Начальник особого отдела обещал доложить куда следует о ценном начинании, а пока — сдавайте листовки, не читая.
В конце августа в дивизию прибыл командующий Резервным фронтом генерал армии Жуков. Вместе со Сверчевским он обходил и объезжал оборонительную полосу двести сорок восьмой. Хвалить было не в правилах командующего. Не ругал — и на том спасибо.
Жуков ставил вводные в зависимости от вероятных направлений атак. Система обороны предусматривала любые, казалось, варианты.
— Вы, я понял, не склонны отступать?
— Так точно, товарищ командующий.
Перед отъездом Жуков сообщил о нашем наступлении на Ельнинский выступ.
— Важен оперативный эффект и психологический. Да и прощупать противника. Мало знаем, плохо. Учтите.
Когда в дивизию завернул молодой, смуглый капитан, помощник начальника разведки армии, Сверчевский отложил дела, чтобы с глазу на глаз поговорить с ним. Капитан, выяснилось, слушавший его лекции в академии, направлялся на передний край за сведениями. Кроме того, должен перебросить через фронт три разведгруппы, снабженные радиостанциями.
Держался он скованно, чуть что, краснел. Когда в блиндаж спустился дивизионный инженер и Сверчевский мгновенно перевел разговор на бутылки с горючей смесью, вовсе растерялся.
— Не скромничайте, капитан, вы абсолютно правы: бутылка с горючей жидкостью надежнее связки гранат.
Инженер вышел, и Сверчевский хмуро поинтересовался:
— Сколько я вам поставил на экзамене?
— Отлично.
— Завысил. Слабо усвоено главное правило: ваша работа не терпит гласности…
Два с половиной месяца — в жару и при ночной прохладе, под дождем и под ясным солнцем — дивизия зарывалась, уходила в землю. Выгорели гимнастерки, огрубели до мозольной твердости ладони. Мускульной упругости набрались тела.
Пристреляно каждое дерево, каждый бугорок, любовно составлены таблицы огня.
Рождалась объединявшая всех уверенность: здесь немцам не пройти, не поить коней из Днепра. Где–то у кого–то возможны неудачи. Но не в двести сорок восьмой.
В последних числах сентября за Сверчевским прилетел «У-2». В Вязьме собирали командиров дивизий Резервного фронта; со дня на день ожидается новое наступление противника, надо отработать по картам вопросы взаимодействия и обеспечения стыков.
Под вечер Сверчевский шел по аэродрому — предстояло тем же «кукурузником» вернуться в дивизию.
Услышав у темневшего рядом «Дугласа» польскую речь, оторопело замер.
Несколько человек в гражданском, в странных полупальто негромко разговаривали между собой. Слов он не разобрал, но это были польские, голову на отсечение, слова.
К Сверчевскому вплотную приблизился командир — два ряда золоченых пуговиц, «шпалы» в петлицах, малиновый околыш фуражки.
— Проходите, проходите.
— Когда говорят со старшим по званию, просят разрешения обратиться.
— Виноват, товарищ генерал. Однако настоятельно прошу: пройдите отсюда.
«Кукурузник» летел, прижимаясь к темнеющим внизу деревьям. Сверчевский коченел в своем кожаном реглане.
Кто эти люди, кто они, говорившие на прифронтовом вяземском аэродроме по–польски?
Он отогнал назойливую, но ненужную мысль. Слишком много нужных. Рожденных сегодняшним совещанием.
1 октября неожиданным приказом дивизия отводилась на станцию Новодугинскую для погрузки в эшелоны. Дивизия совершала марш–бросок на восток. С запада, нагоняя ее, нарастала канонада.
Разворачивалось новое немецкое наступление на Москву.
Подошедший первым к Новодугинской батальон занимал теплушки, когда последовал приказ: немедленно вернуться на прежние позиции, не допустить форсирования Днепра противником.
Однако позициями уже завладели немцы. Мост у Холм-Жирковского прогибался под танками с белыми крестами на бортах.
Всевозможные варианты боя предусмотрел Сверчевский. Кроме такого [63].
Но и противник не мог взять в толк, почему пустуют окопы и огневые позиции. Не таится ли тут подвох? Вместо того чтобы развивать успех, немцы принялись приспосабливать захваченные окопы для отражения атаки с востока.
И хотя Сверчевский был сбит с панталыку, видел, что дивизию обстреливают из ею же отрытых окопов, он догадывался о недоумении гитлеровских офицеров и, пользуясь им, контратаковал с ходу, продвинулся к Холм–Жирковскому.
Это была его первая и последняя боевая удача в сорок первом году. Удача — вопреки потерянным позициям, времени.