Цель войн представлялась настолько очевидной, что Сверчевский редко вспоминал о ней. Для практического ее претворения предназначались другие люди — хозяйственные деятели, инженеры, экономисты, строители. Пусть каждый возделывает свой огород. Не всегда, правда, получается у каждого со своим. Ничего хорошего — по крайней мере на войне — из этого, как правило, не выходит. Сам он давно и властно ощутил собственное призвание. Этого призвания на его век ему хватит.
Послевоенный пост командующего Познанским военным округом правомерен. Тем паче округ развертывается на базе 2‑й армии. Но — Главный Инспектор Военного осадничества?
Естественно, он признает историческое значение западных земель, о границе по Одеру и Нейсе слышал еще от Лямпе. Готов выступить с докладом. Однако эти разговоры о цементе, пилах, сметах, о гвоздях как «проблеме номер один»… Увольте.
— Не прикажет ли мне пан воевода являться на совещания со счетами под мышкой?
Прижав локтем воображаемые счеты, он показал пальцем в воздухе, как щелкает костяшками.
Но быстро, быстрее, чем следовало ожидать, Сверчевского притянула эта искони чуждая ему жизнь.
Для него многое значили родственные связи, но понятие «семейный дом» оставалось далеким. Особенно после смерти матери и замужества старших дочерей.
Западные земли могли обжить семейно осевшие люди, а не бродяги — «шабровники» [95]. Как политик он это понял раньше, нем почувствовал человечески. Если вскоре почувствовал, то потому, возможно, что сам постепенно обретал дом. Не в Познани, куда приезжала Анна Васильевна, но в Лодзи, где поселилась Влада. Однако прежде, чем лодзинский дом стал своим, он вошел в другие недостроенные дома.
На учениях в Сельцах или под Люблином, хваля солдат за добротный блиндаж, он просил позвать «ставить веху». Слыхивал о таком сельском обычае, — заканчивается строительство избы и «ставится веха»: под крышей крест–накрест крепят топор и пилу. Напоминание о давнем польском обычае, он знал, приятно солдатам.
Наступило время «ставить вехи».
Стоило приехать в какую–нибудь строящуюся деревеньку, пройти по улочке, желтеющей свежей стружкой, неизменно заявлялся солдат–ветеран. Без погон, с топором в руках.
Неужто генерал забыл? Ну да, под Ротенбургом (Будишином, на Нейсе) они лежали бок о бок; снаряд как бухнет под деревом (на крыше, в кювете, на грядках…).
Дымилась миска с фляками, на тарелке тугим черным кольцом свернулась катанка.
Чем крыть крышу — шифером или железом? Одно дороже, другое — практичнее. Сразу дешево и практично? Увы, не бывает…
— Янка, добавь фляков… Это моя жена, обывателе генерале.
Сверчевский вытирал салфеткой рот, галантно склонялся к шершавой руке крестьянки.
Неизведанная жизнь, возможно, чем–то и привлекательна. Так или иначе, он обязан знать цену на кровельное железо и шифер, не сидеть свадебным генералом на хозяйственных совещаниях в воеводстве…
Сверчевский чувствовал за спиной свежевыструганные стропила, слышал звонкий перестук молотков, когда шли заседания Контрольного совета для Германии и он возглавлял польскую делегацию. Корректность дипломатической полемики не делала его уступчивее.
— Польша, как и Советский Союз, пострадала больше, нежели страны, которые вы, господа, представляете. А потому имеет право на максимальное возмещение.
Фельдмаршал Монтгомери, глава английской военной миссии, давая в своей резиденции в Шпандау прием в честь Сверчевского, намеревался прощупать поляка. Вопреки предостережениям советников о непомерном гоноре польского генерала, он увидел перед собой нисколько не чопорного, скорее — хитровато–простодушного человека.
— Господин фельдмаршал, надо надеяться, информирован обо мне как о старом агенте Коминтерна?
— В вашей папке план революционного мятежа в Лондоне?
— Почти угадали.
Сверчевский дернул «молнию». В раскрытой папке лежали полоски линолеума.
— Вы строите виллу? — участливо поинтересовался сухощавый фельдмаршал.
— Мы отстраиваем страну. Уничтожена треть жилого фонда, свыше половины школ.
Генерал больше не улыбался, фельдмаршал — не шутил. По окончании приема в зал ворвалась ватага корреспондентов, и собеседники выразили искреннее удовлетворение встречей.
Британский фельдмаршал, многозначительно улыбаясь, заявил, что по роду своей деятельности издавна интересуется «красными генералами» и обратил внимание на господина Сверчевского еще в те времена, когда тот в Испании именовался Вальтером. Он рад, что встретился с генералом Вальтером–Сверчевским за столом союзнических переговоров, а не как с противником на поле битвы.
Сверчевский, не желая остаться в долгу, сообщил, что следит за доблестным фельдмаршалом с тех далеких лет, когда тот, окончив академию в Сандхерсте и отвоевавшись против кайзеровской Германии, начал свою славную армейскую карьеру. Особенно близко стало полякам имя фельдмаршала со времен Тобрука [96].
Монтгомери ответил светским кивком и заверением, что Лондон не забудет, кому он обязан разгадкой секрета «Фау» [97].
Оба, уместно напомнив о Тобруке и о «Фау», слукавили, несколько преувеличив степень осведомленности друг о друге. Монтгомери получил справку об испанском прошлом Сверчевского из своего штаба за полчаса до встречи. О том, что Монтгомери — выпускник академии в Сандхерсте, Сверчевский узнал, попросив переводчика час назад прочитать ему биографию фельдмаршала по английскому справочнику «Кто есть кто?..».
Завершая пресс–конференцию, сухопарый фельдмаршал высказал смелую точку зрения: мир — настолько шаткое здание, что генералы, сведущие в инженерном деле, возможно, сумеют лучше укрепить его, нежели штатские политики и дипломаты.
Сверчевский ограничился нейтральным поклоном, и, когда в высоком полутемном холле — день был сентябрьский, хмурый — вспыхнули блицы, простецки улыбнулся в объектив. Монтгомери перед фотографированием надел неизменный берет с серебряными эмблемами.
С февраля 1946 года Кароль Сверчевский — заместитель Министра обороны Польской Народной Республики.
Польской армии предстояло не просто перестраиваться — строиться заново. И война для нее еще не кончилась. В лесах прятались вооруженные отряды террористической организации «Вольность и неподлеглость» [98] («ВиН»), на дорогах взрывались автомашины, пулеметные очереди оглашали ночь.
Аграрная реформа сопровождалась накалом классовых страстей. Национализация натолкнулась на сопротивление в стране и за границей. США оспаривали закон о национализации предприятий, некогда принадлежавших американским владельцам, хотя польское правительство выплачивало компенсацию. Примас (глава католической церкви в Польше) Хлонд потребовал отменить реформу и национализацию…
Все это будоражило армию. Учебные тренировки прерывались боевыми операциями, поднятые по тревоге солдаты тушили загоревшиеся казармы…
Помимо того, поиски и разногласия в строительстве Войска Польского. Неизбежные хотя бы потому, что люди, составлявшие войско, пришли из разных военных школ, партий, социальных слоев, принеся каждый свое.
Маршал Роля–Жимерский, возглавлявший Министерство обороны, — польский офицер старой выучки. Первый заместитель Спыхальский — архитектор по специальности, посвятивший себя партийной работе. У второго вице–министра, Сверчевского, позади Советская Армия, Испания, польские формирования. Он полагал, что целесообразнее всего опираться на советский военный опыт, внося необходимые поправки.
Такой взгляд разделяли не все. Применимы ли организационные принципы Красной Армии на польской почве? Сомневались в собственных силах: пусть бы советские товарищи задержались подольше.
Сверчевский выступал с лекциями о фронтовых и межфронтовых операциях Великой Отечественной войны, детально, не жалея себя, анализировал Дрезденское сражение. С готовностью отвечал на любые вопросы. Услышав сетования: нам не хватает квалифицированных польских офицеров, он пересказывал разговор с Прус–Венцковским под Будишином. Маловато офицеров? Капралов — на роты, на батальоны — поручиков. Пусть учатся.