— Наконец-то! — сердито пробормотал Козаков.
— Раньше никак! — объяснил Акимов. — Все заседали…
— Ну?
— Твое заявление одобрили. Назначили переигровку. На завтра.
— Влепили?
— Тебе-то? По первое число!
— А москвичи как? Шипов?
— Поворчали, конечно. Не без того. Шипов поначалу так яростно лизал губы — я думал, кожу сдерет. — Акимов усмехнулся. — А в общем, согласны на переигровку. Но главное, самое интересное, — обе команды подали заявления. И знаешь, в обоих одинаковый конец. Будто сговорились…
— Какой еще конец?
— Обе команды просят, чтобы переигровку опять судил ты.
Козаков не отличался чувствительностью. Наоборот, был жестковат и суховат. А тут вдруг, к удивлению, ощутил, как горло перехватила судорога. И, боясь, что Акимов заметит, как изменился его голос, грубовато кинул:
— Ишь какое благородство!
«Надо бы поблагодарить», — подумал он, чувствуя, как стиснутое сердце вдруг разжалось, забилось свободно и четко, но Акимов уже положил трубку.
СТАРИК
Пятеро шли еле заметной тропой.
Вокруг было уныло, голо. Песок. И глина, похожая на скверно уложенный бетон, окаменевшая под солнцем, растрескавшаяся.
Было раннее утро, а свирепое солнце уже палило вовсю. Оно висело над горизонтом, как огромный рыжий апельсин. Выгорел и был почти белым песок. И глина — не зеленая, не синеватая, не бордовая — тоже почти белая. И высокий купол неба — бесцветен, словно и небо вылиняло.
Пятеро шли уже часа два. В шесть утра покинули машину.
Вот уж не повезло! Отъехали от лагеря полсотни километров — полетел кардан. И сколько шофер ни бился — все впустую. Он чуть не шипел от обиды и злости. Надо же! Столько запчастей взял с собой. Целый склад. А кардан — не потащишь же! Да и кто мог думать?!
Шофер с доцентом Рябининым пошли назад, в лагерь. Остальные пятеро — вперед, к «каменным бабам».
Это были молодые ребята — археологи. Четверым, и девушке тоже, лет по двадцать — двадцать пять. Только один — постарше. На вид ему казалось под сорок, хотя лицо — черное, будто обугленное, худое, иссеченное морщинами, с крупным, похожим на клюв носом и твердыми желваками скул — было из тех, по которым трудно судить о возрасте. Улыбнется — скажешь тридцать, нахмурится — дашь все пятьдесят.
Молодые археологи давно знали друг друга. Двое работали в Институте археологии, двое были студентами. И только вот этот пятый, Арсений Викторович, который им, юным, казался стариком, появился в экспедиции всего с неделю назад и держался как-то на отшибе. Был он молчалив (может, потому, что заикался?), скуп на улыбки, и вообще неясно, какой судьбой занесло его сюда? Ведь он не археолог, не этнограф, и не антрополог, зачислен в отряд простым рабочим, а между тем окончил какой-то техникум и, судя по его обрывистым репликам, зимовал на Крайнем Севере, плавал на китобойце и даже в Египте побывал. Говорили, что он был тяжело ранен на войне, попал в плен, больше года находился в концлагере, бежал. Ходили слухи, что у него при бомбежке погибли жена и ребенок. С тех пор он и живет так, бобылем. Мотается по белу свету. Словно лопнуло что-то у него в душе, и никак не может он найти покоя, пристанища, найти свою «точку» на земле.
Так говорили. Но точно никто ничего не знал. А сам он не располагал к расспросам.
Болтали и другое. Кто-то из землекопов рассказал Симочке, что действительно сидел Старик в лагере. Но вовсе не у немцев. А просто — пытался ограбить кассира. Однако кассир не струсил, стал отстреливаться. Потому — и шрам у Старика под ухом. Из-за этого, мол, его и к настоящей работе теперь не подпускают. Вот и шастает по раскопкам.
Всяко про него трепали. Но где правда? А впрочем, это и не очень-то интересовало археологов. В экспедициях всегда позарез нужны руки, привычные к лопате. Тут — в пустыне, или на Магадане, или в Абакане — в анкетах не очень-то копаются. Человек — он человек и есть. Сам себя покажет.
Пятеро шли через пески. От места аварии до «каменных баб», если верить местным жителям, было километров восемнадцать. Но что такое восемнадцать километров для молодых, здоровых ребят, тем более, когда рядом девушка, невысокая, симпатичная Симочка.
Молодежь шагала бодро, а Симочка даже завела песню:
— Отставить! — сухо оборвал Арсений Викторович. — Не на посиделках. Собьете дыхание…