И вот нынче — опять…
— Нет, ребята, не смейтесь. На этот раз — железная идея. Госидея!
— Чего? Какая гроссидея?
— Не гросс. Гос! Государственная идея! — Валерка говорил тихо, но внушительно.
Видно было — его прямо-таки трясет. Как малярика. Валерку всегда бил озноб, когда его осеняла новая идея.
— Вот, — сказал он и вынул из кармана новенький, еще даже неоточенный, карандаш. — Это что?
— Приспособление для начертания на бумаге различных знаков, — глубокомысленно изрек Алик. — Как, например: «Сам дурак!», «Брось трепаться!» и тэ дэ.
Валерка кивнул. Так спокойно, так отрешенно, будто и не уловил насмешки в Алькиных словах. Так объективен и сосредоточен бывает ученый в лаборатории, поставив важный эксперимент.
Достал из кармана другой карандаш, уже наполовину исписанный.
— А это что?
Ребята переглянулись.
— То же приспособление в несколько укороченном виде, — стараясь не сбиться со своего «научного» стиля, возвестил Алик. — Исполняет те же функции, в смысле начертания… Например: «Долго еще будешь валять дурака?»
— Ага, — Валера опять кивнул, будто клюнул своим острым носиком.
Вынул из кармана еще один карандаш. Совсем малюсенький карандашик. Коротышку.
— А это?
Алик покрутил головой. Вот, мол, фокусник!
— Огрызок! — сказал он. — Для начертания уже неудобен…
— Умница! — Валера кивнул. — Ты есть золотой ребенок! А какой отсюда вывод? Ну?
Алик поднял брови. Лобик у него был и без того узенький, а когда он вот так задирал брови, — лоб совсем исчезал.
Ребята молча переглядывались. Вывод? Какой еще вывод?
— Если для письма этот коротышка неудобен, тогда… Ну? Что тогда? — подталкивал Валера.
Он снял очки и сунул роговую дужку в рот. Ребята уже привыкли: когда Шлагбаум задумывался, он часто жевал очки.
Алик задрал брови еще выше, к самым волосам.
— Тогда — выбросить!
— И все! — поддержал кто-то.
— И конец госидее!
Валерка повернулся к Алику. Маленькое худенькое личико Валеры стало скорбным.
— Нет! Ты не есть золотой ребенок! — сказал он. — Ну, поднатужься. Шевели извилинами. Если карандашный огрызок не годится, то… Что?
Алик наморщил лоб, пожал плечами.
Остальные ребята тоже недоуменно молчали.
— Э-эх! — сказал Валера. — Вникните: если этот огрызок все равно надо выбросить, зачем же было на фабрике делать его? А? Зачем?
Ребята переглянулись.
— Значит, мастерить карандаши без концов, что ли? — съехидничал Алик.
— Конец будет. Но пустой, — сказал Валерка. — Поняли? Пустой! Без графита. К чему наполнять карандаш во всю длину графитом? Заполнить на три четверти! И все. А конец — оставить просто деревяшку. И все! А экономия какая? А?
Замысел был такой ошеломляюще простой и великолепный, что ребята прямо оторопели.
Конечно! Тут и думать нечего. Безусловно!
— Подсчитаем, — сказал Яшка. — Так сказать, экономический эффект.
Яшка вообще был очень дотошный и любил все считать. Наверно, наследственное: у него отец — главный бухгалтер.
— В нашей стране двести сорок миллионов жителей. Так? — сказал Яшка. — Уберем грудных пискунов и глубоких старцев.
— Тогда останется двести миллионов, — подсказала Ленка.
— Так. Предположим, каждый расходует два карандаша в год. Итого — четыреста миллионов.
— Точно, — поддержал Алик. — И если от каждого карандаша четверть графита сэкономить — значит, можно сделать сто миллионов лишних карандашей.
— Сто миллионов! — ахнула Ленка.
— Именно — сто миллионов, — повторил Валерка.
Увлекшись подсчетами, ребята совсем забыли о нем. А теперь вновь глядели на него во все глаза.
Какой молодчага! А на вид — совсем хлюпик. И опять вот свои оглобли жует. А какую идею выдал!.. Только… Как же она раньше не пришла никому в голову? Никому — ни академикам, ни инженерам, ни изобретателям. Ведь само напрашивается…
— Давно известно: все гениальное — просто, — солидно сказал Яшка.
Химик Илья Борисович был, бесспорно, самым приметным человеком в школе. И не только потому, что огромного роста. Толстый. И лицом, и комплекцией очень похож на Петра I. И даже усами передергивал точь-в-точь, как знаменитый император.
И не только потому, что говорил химик басом. Не говорил — гудел. И любил петь. Ребята это случайно узнали от рыжего Сименухина, который жил в том же доме, где химик. Сименухин рассказал, что химик каждый вечер распевает, да так, что с нижнего этажа (а химик на пятом, под самой крышей живет)… так вот с четвертого прибегают жильцы — мол, посуда на полках прыгает, вот-вот раскокается.