— Что? — моргает Бая. — Вран!..
Бая ловит его руку в последний миг — Вран с удивительным спокойствием почти срывает с себя пояс Сивера.
— Что? — озадаченно спрашивает и Вран. — Разве ты не собираешься?..
— Собираюсь что?
Вран молчит. Недоумение касается его расслабленного, почти умиротворённого лица, недоумение сводит его брови и залегает глубокой складкой на лбу.
— Разве ты не собираешься?.. — повторяет он ещё раз. — Разве вы не собираетесь?..
Он неопределённо взмахивает всё ещё сжимаемой Баей рукой — указывает одновременно и на неё, и на угол с возможным Солном, и почему-то на окно.
Бая тоже молчит. Бая не может понять, чего он ждёт от неё — чего он ждёт от Солна и, видимо, от всего племени с Белых болот. Чего он ждёт без пояса? Ещё одного нападения предков?
Ещё одного нападения предков…
Вран смотрел на неё так же спокойно и вчера, когда она уходила. Вран сказал ей, безмятежно улыбаясь: не волнуйся, Бая, от меня уйдут почти все. Вран пошёл на свою бывшую деревню впереди всех, впереди Горана и Зорана, умеющих хоть что-то — Вран пошёл туда, несмотря на то, что в его когда-то не таком уж маленьком племени осталось всего шесть волков, включая его самого. Вран рассказывал обо всём Бае сейчас так беспечно — хотя Врану никогда, никогда не было всё равно, что о нём подумает Бая. Но откуда-то взялась эта неожиданная, подробнейшая правда — как будто Вран и не задумывался о последствиях.
Как будто Вран полагал, что недолго этим последствиям длиться.
Как будто Вран полагал, что на этом для него всё и закончится.
— Ты решил, что я собираюсь убить тебя, Вран с Белых болот? — негромко и медленно спрашивает Бая.
И, возможно, по явной угрозе в её голосе и впрямь можно подумать, что она собирается убить Врана прямо сейчас.
— Ну… — тянет Вран.
Бая поднимается на ноги. Бая поднимается на ноги так же медленно и неторопливо — Бая заставляет себя делать это медленно и неспешно, чтобы не сделать что-нибудь другое. Что-нибудь необдуманное. То, что совсем не стоит делать с ранеными соплеменниками, только что спасёнными твоим знахарем.
— Не смей, — говорит Бая всё тем же низким, угрожающим голосом.
— Не смей, Вран с Белых болот, — говорит она громче — и, наверное, разносится её голос далеко за пределы землянки, но Баю это не волнует.
— Не смей делать это, Вран с Белых болот, — повторяет она, глядя Врану в глаза прямым, острым взглядом. — Не смей шагать навстречу смерти, которой я не позволила и не позволю забрать тебя раньше времени. Не смей снимать с себя этот пояс и говорить мне — ну что ж, прости и прощай. Не смей, не смей, не смей, Вран с Белых болот, не смей играть со мной в эти игры — и не смей позволять своему сердцу желать, чтобы оно перестало биться, потому что ты не выиграл в придуманной тобой же для тебя игре. Не смей улыбаться мне так, словно улыбаешься в последний раз — и не смей решать, что эта улыбка действительно должна стать твоей последней, потому что тебе не удалось кому-то что-то доказать. Да, ты потерял и лишился всего, что строил все эти годы — но только потому, что стены твоих прекрасных деревянных домов, о которых ты так мечтал, нужны были не тебе, а тем, кто внушил тебе их мнимую красоту. Тебе говорили, что ты должен быть волком — и ты стал им всеми правдами и неправдами, но принесло ли это тебе счастье? Голоса в твоей голове, приучившие тебя обязательно быть кем-то, требовали, чтобы ты продолжал идти по этой скользкой дороге, закрывая глаза на то, что было тебе действительно дорого — и довели тебя до того, что ты готов отказаться от собственной жизни, так и не получив желаемое не тобой, но этими голосами. Я стою перед тобой, Вран с Белых болот — я стою перед тобой, глава этого племени, и говорю тебе, говорю снова: мне всё равно, сидишь ли ты передо мной на расписном стуле правителя всех человеческих деревень и волчьих племён от одного края леса до другого или лежишь, окровавленный и не способный обратиться в человека, в человеческой клети. Мне всё равно, кого спасать от смерти — и всё равно, чьи губы целовать. Главное, чтобы это были твои губы. И главное, чтобы в твоём ухе была эта серьга.
Бая опускается перед ним на земляной пол обратно, Бая поворачивает его голову за подбородок в сторону, Бая возвращает серьгу на место, на её место, на её законное место — и поворачивает к себе Врана обратно.
Бае кажется, что его глаза прошьют её своей пронзительностью насквозь. Бае кажется, что невозможно, чтобы человеческий взгляд был таким — почти осязаемым, пробирающим тебя до костей и сердца, до обеих душ — волчьей и человеческой.