— Ненормальная… — не то зло не то растерянно повторила она опять. — Ненормальная… И всё равно я обыграла тебя вырвав из него ребёнка.
Юлия натянула перчатку и покачала головой.
— Глупая ты глупая… Мне даже жаль тебя. К сожалению и последнюю иллюзию я в тебе сейчас развею…
— Ну, ну, послушаем…,- ерепенилась та.
— Напрасно пыжишься. Ребёнок — не случайность и не твоя хитрость. Ты просто воспользовалась его глупостью. Он сам его себе организовал используя тебя родильной машиной… Решил моментом воспользоваться. Не таращи глаза, я тоже не сразу об этом догадалась. Сына хотел… Безумно хотел. Так хотел, что никого не пощадил: ни себя, ни семью, ни репутацию. Сама подумай, откуда ребёнку взяться, если он контролировал ситуацию. Он такой, каким уж был… Сожалею и сочувствую, но именно так обстоят дела.
— Да иди ты! — заорала вне себя она, так что проходящие мимо люди начали оглядываться.
Естественно, этого не надо было делать, но у "воробушка" сдали нервы и она, наперев на Юлию грудью, толкнула, та не ожидавшая ничего подобного поскользнулась и упала. Между ними бросилась проходившая мимо молодая девушка. Галина, напоровшись на её: "Эй, тётенька, осторожно на поворотах", — сразу ретировалась. Девушка, содрогнувшись от ледяного взгляда и перекошенного злобой лица, отвернулась: "Надо же какая ворона, а с виду воробушек". Помогла Юлии подняться, отряхнула. Подбежала придя в себя и Шура. Она причитая суетилась рядом. Юлия изумлённо моргала, пытаясь понять, что произошло. Случившееся потрясло её до глубины души. А Шура и девушка, подхватив её под локти и не дав собраться зевакам, пошли потихоньку по дорожке, куда глаза глядят, подальше от людского любопытства. Ноги Юлии подкашивались, она глотала найденные Шурой в сумочке лекарства. Потом гуляли часа три, а может быть и дольше помогали, как могли Юлии выйти из стресса. Точнее сидели на холодных камнях. Шок долго не отпускал.
Беспомощность против наглости и хамства душила. Юлия не в силах сдержать слёз плакала и торопливо, пытаясь выговориться, говорила:
— Я никогда не смогу понять, почему одни люди мешают жить другим. Кто ж виноват, если она обманула сама себя. Ненавижу ложь и обман. Хорошо, что он никогда не узнает… Ведь после его смерти, эта дама развернула широкую компанию по рекламе себя и своих боевых успехах во взятии Берлина и любви. Рассказывают, что доходит до того, что таскает альбом с его фотографиями и его письма по ветеранским встречам, музеям, устраивая там показные чтения, предупреждая при этом непонятно почему:- "Это очень личное". Господи, если б он знал… А может это и хорошо, что он уже ничего не узнает, — тут же возразила она себе, продолжив, — он и так себя истерзал за ту фронтовую глупость, а узнай ещё, как с его памятью поступает этот "матрас", его сердце разорвалось бы от горечи и боли. Пресвятая Богородица, почему ты так безжалостна к нему. Почему ему даже там нет от неё покоя?! Я выиграла у неё для нас с Костей жизнь, я разделю с ним вечность, но проигрываю битву за память…
Она вытирает глаза и смотрит на дорогу, по которой бегут, стараясь успеть в свою жизнь, автомобили. По щекам её катятся ручейки слёз, но она не замечает даже этого. Её била судьба так часто и так много, что любая другая уже окаменела б от ударов, а она живая и ещё тёплая. В её жизни ничего уже не может быть, потому что всё было: любовь, предательство и грязь. Ей казалось, что жизнь исчерпала на ней весь арсенал своих пыток и больше уже ничем её не удивит. Разве что отберёт совершенно не нужную ей жизнь. Зачем она ей, ведь ценности жизни она уже совсем не чувствует. (Она и думать не могла, что у судьбы в запасе ещё остался козырь и это смерть Ады, осиротевшие внуки).