— Милая, это надо принять. Есть дети с душевными болезнями, и поверь мне, их родителям ничуть не легче, чем нам с тобой. И при сложных формах такие дети тоже никогда не получат оценку и не подарят маме с папой внуков. Это называется судьбой.
— Бедный мой мальчик, — нечетко сказала Линда, кусая колени сквозь тонкое одеяло. — Ты же мучаешься. Не знаешь этого, а мучаешься…
— Вот именно, что не знает! И не мучается!
— Это неправильно, несправедливо, что из всех детей на земле, кто мог бы подхватить это… эту… болезнь? Проклятье? Из всех… именно он! Так не должно быть!
— Линда, нам нужен еще один ребенок. Вот увидишь, он принесет в нашу жизнь столько красок и счастья, что ты будешь светиться! А еще я думаю, что нужно взять няню, чтобы ты снова начала работать. Это приведет тебя в тонус.
Линда ничего не ответила. Она резко легла, выключила свет и замолчала.
Кристиан, который переживал историю с Анри так же тяжело, как и я, приехал на несколько дней в Париж по работе. Я пригласил его зайти к нам с Линдой домой вечером на бокал вина.
«Линда, сегодня вечером к нам заглянет Кристиан», — сказал я жене, вернувшись домой со съемок. Она никак не отреагировала. Последние дни Линда молчала, изредка передвигаясь по дому, как тень, и не обращала на меня внимания. Это был не бойкот, не обида, что расстраивало меня еще сильнее.
— Ты слышишь? Сегодня к нам придет Кристиан. Я пригласил его вечером поужинать с нами.
— А, Кристиан… — озадаченно ответила Линда. — Хорошо. Я накрою на стол. Давайте поедим.
— Сейчас?
— А ты не голоден?
— Вообще-то, да, я бы не отказался перекусить. Только немного, а то сейчас брат придет.
Мы сели за стол: я, жена и наш сын в своем стульчике. Линда положила мне салата и налила бокал вина. «Я бы воды лучше пока попил», — аккуратно сказал я жене. Линда поставила мне стакан воды, себе тоже, а заодно налила попить малышу, и он жадно вцепился ручками в свой зеленый поильничек.
— Все в порядке? — спросил я у жены, потому что мне показалось, что она неспокойна.
— Да, — неуверенно ответила Линда, — просто немного волнуюсь, что Кристиан придет.
— Вот еще! Из-за Кристиана волноваться, — воскликнул я, отпил воды и приступил к еде.
Вдруг Линда заплакала. Я уже привык к слезам жены, но спросил:
— Линда? В чем дело?
— Винсент, я люблю тебя.
— И я тебя люблю! Очень! Это ли повод реветь?
— И Анри люблю! Я люблю вас! — она смотрела на меня умоляющим взглядом.
— Милая моя, не надо. Успокойся. У нас все образуется!
— Уже нет, Винсент.
— В каком смысле?
— Винсент, прости меня!
— Да за что? — недоумевал я.
Линда встала из-за стола, подошла к сидящему в стульчике Анри и обняла его: «Прости меня, мой сладенький! Крошечка моя!»
Анри весело улыбался маме. Мое сердце заколотилось, и меня накрыла сильная тревога.
— Я очень вас люблю! — всхлипывала Линда. — Но так будет лучше!
— Как «так»? В чем дело?
— Винсент… Я подмешала тебе латиоид в воду.
— Что?!
— И себе.
— Линда! — я вскочил с места.
— И Анри, — Линда села на пол, закрыла лицо руками и закричала.
— Латиоид? Откуда? — растерянно пробормотал я, сам удивившись этому вопросу. Можно подумать, ответ на него сейчас имел бы какой-то смысл.
Я подбежал к сыну, инстинктивно протянул к нему руки, не зная, как помочь. У меня началась паника. Сколько времени обычно проходит, прежде чем он начинает действовать? Вроде около 15 минут? А когда я пил воду? А Анри? Сколько прошло времени? Минут пять? Семь? Может, вызвать рвоту?
— Где антидот? — я тряс жену за плечи. Она рыдала. — Есть антидот?
— Я не знаю, что это такое, — доносились ее всхлипы.
Усилием воли я собрал мысли воедино. «Антидот… Его действующий компонент — кровь. Кровь! Надо дать Анри! Нет, сначала себе, иначе я бессмысленно умру на глазах у сына». Я схватил со стола первый попавшийся предмет — вилку. Метнулся в поисках ножа — вот он! Я начал рассекать себе запястье. Никак — просто царапины. Тогда я стал изо всех сил лупить себе по коже лезвием. Бесполезно. «Да что это такое?»
Мой взгляд упал на висящий у холодильника кухонный тесак. Я схватил его и рубанул по запястью. Боли не было, но хлынула кровь. Я поднес руку ко рту и стал жадно пить. Кровь хлестала ручьем. У меня закружилась голова и стало тошнить. «Наверное, хватит пить. Анри! Надо…»
И тут меня вырвало красной массой, потом еще раз. Я подполз к стулу, на котором сидел напуганный Анри. Поднявшись на ноги, я поднес раненую руку к его лицу, и мальчик заплакал. Мне пришлось вставить ложку ему в рот ребром. «Малыш, тихо… Тихо, тихо! Тс-с-с! Пей. Умоляю, пей». Анри орал, моя кровь пузырилась у него во рту, он ей захлебывался, но на секунду плач прекратился — природные рефлексы помогли ему сделать глоток. Потом еще один.
Линда! Любимая, что же ты наделала! Зачем?
Она лежала на полу без движений, но еще дышала. Я подполз к ней, выкарабкиваясь из той волны усталости и дикого желания спать, которая уносила меня в бессознательную даль. Линда…
Я очнулся в палате медицинского лаунжа. Рядом со мной находились врач и Кристиан.
— Анри жив? — хрипло спросил я.
— Да, — Кристиан кивнул.
— А Линда?
Брат отрицательно покачал головой.
— Нет? Нет? Не жива? — неестественно высоким голосом спросил я.
— Винсент, мне очень жаль.
— Я не успел? Я не успел… — растерянно прошептал я.
— Ты выбрал, Анри. Винсент, брат, ты спас себя и сына. Это гораздо больше, чем можно было сделать. Когда я пришел к вам, то сначала подумал, что это разбойное нападение — вы с Линдой лежите на полу в луже крови, а в стульчике сидит мой племянник с окровавленным лицом и издает какой-то животный рык. Первым делом я перевязал тебе руку своим галстуком и вызвал спецслужбы. Только потом заметил, что Линда лежит, прижав руки к шее. Тогда все и понял. Ты спас Анри.
— А ты спас меня. В который раз.
После проведенной проверки полиция сдала материалы дела в архив в связи со смертью подозреваемой.
Сейчас, спустя годы, я не представляю своей жизни без сына. И, если честно, не представляю, как он может вырасти. Семилетний Анри предсказуем, как и все дети одного года от роду. Но он каждый день разный. Я не ощущаю этой цикличности, на которую он обречен. Осознаю ее, но не чувствую.
Ваша собака или кошка тоже никогда не пойдет в университет, но от этого вы не любите ее меньше, и она не кажется вам скучной. Не подумайте, что я сравниваю сына с собакой, но это первая аналогия, которая пришла мне в голову.
Через несколько месяцев после выписки со мной связались члены Палаты на предмет судейства. Вот, видимо, и все».
— Вижу шрам на вашей руке, — Лукас кивнул на запястье Перре.
— Да, я решил его не убирать. Пусть остается. Этот шрам, я думаю, как раз и является для меня символом ценности жизни.
— Господин Перре, — сказал Тоцци, — с Тимом Кравицем вас что-то связывало?
— Меня — нет. Мой брат, Кристиан, неплохо его знал, но лично мое общение с Кравицем ограничивалось собраниями Палаты, на которых назначались высокие судьи.
— Ваш брат в какой-либо форме контактировал с вами в связи с апелляцией казненного?
— Нет, мы с братом вообще этой темы никогда не касались. Да мне и не думается, что там у них была какая-то дружба или еще что-то, выходящее за рамки бизнеса. Просто знакомы были, не более того.
— У вас были основания желать ему смерти или оправдания?
— Никаких. Во время заседания в Квадрате я был совершенно к нему беспристрастен, если вы об этом.
— Об этом, да, — сказал Тоцци. — Что ж, на этом, пожалуй, все.
— И что дальше? У вас есть какие-то соображения? Я же вроде как последний из судей…
— Господин Перре, мы должны будем изучить ваши показания. Простите… Не показания, конечно, а ваш рассказ, я имел в виду. И только после того, как мы его проанализируем и оценим в совокупности с информацией, полученной от предыдущих высоких судей, сделаем соответствующие выводы.
— Я даже немного волнуюсь, — поежился Винсент.
— В этом нет никакой нужды.