— Немного, — ответил Баррис. — Б/у — около тридцати долларов. А этот как раз б/у. — Он протянул пистолет Чарльзу Фреку, но тот опасливо попятился. — Я тебе его продам, — пообещал Баррис. — Тебе непременно нужен пистолет. Чтобы обороняться от всех, кто станет тебе вредить.
— Таких слишком много, — с иронической ухмылкой заметил Лакман. — На днях я видел в «Лос-Анджелес Таймс» объявление. Там говорилось, что каждому, кто навредит Фреку особенно успешно, бесплатный радиоприёмник дадут.
— Могу поменяться с тобой на тахометр Борга-Вагнера, — предложил Чарльз Фрек.
— Который ты стырил из гаража у соседа напротив? — спросил Лакман.
— Ну, тот парень тоже наверняка его стырил, — стал оправдываться Чарльз Фрек. По его несокрушимому убеждению, всё, что хоть чего-нибудь стоило, первоначально так или иначе тырилось; это просто указывало на то, что данная вещь имеет стоимость. — По сути дела, — продолжил он, — этот сосед напротив не первый его стырил. Он уже минимум раз пятнадцать из рук в руки переходил. То есть это натурально крутой тахометр.
— Почём ты знаешь, что он его стырил? — поинтересовался у него Лакман.
— Блин, приятель, у него там в гараже восемь тахометров, и у всех обрезанные провода болтаются. То есть откуда они ещё могли взяться? Какой мудак пойдёт покупать себе сразу восемь тахометров?
— А я думал, ты цефаскопом занимаешься, — обратился Лакман к Баррису. — Ты что, уже закончил?
— Не могу же я днём и ночью с ним работать, — парировал Баррис. — Это слишком большой прибор. Мне нужен перерыв. — Хитрым складным ножиком он отрезал ещё кусок пенорезины. — Вот этот будет абсолютно беззвучным.
— А Боб думает, ты с цефаскопом работаешь, — сказал Лакман. — Лежит там на кровати у себя в спальне и воображает, как ты его прибор чинишь. А ты тут из своего паршивого пистолета палишь. Разве ты не согласился с Бобом, что задолженная тобой квартплата должна компенсироваться твоей…
— Подобно хорошему пиву, — провозгласил Баррис, — сложная, кропотливая реконструкция повреждённого электронного блока…
— Ладно, давай пали из своего охрененного одиннадцатицентового глушителя, — перебил Лакман и рыгнул.
Вот я и огрёб, подумал Роберт Арктур.
Он лежал на спине в мутном свете спальни, мрачно уставившись в пустоту. Рядом, под подушкой, лежал его специальный полицейский револьвер; при грохоте баррисовской пушки 22-го калибра, выпалившей в заднем дворике, Арктур машинально достал револьвер из-под подушки и положил поближе к правой руке. Мера предосторожности — против любой отдельной угрозы и всех сразу; сознательно он об этом даже не подумал.
Впрочем, его револьвер 32-го калибра мало чем мог помочь Арктуру против методов столь нечестных, как наглая порча его самого ценного и дорогостоящего имущества. Добравшись до дома после доклада Хэнку, он сразу же проверил всю остальную технику и нашёл её в порядке. Особенно машину — в подобных случаях всегда первым долгом машину. Что бы ни происходило и с чем бы это ни было связано, всё это казалось крайне трусливым и подлым. Какой-то бесчестный и малодушный урод таился на периферии жизни, предпринимая в отношении Арктура косвенные выпады со скрытой, безопасной позиции. Даже не человек, а скорее что-то вроде ходячего, незримого воплощения их образа жизни.
А ведь было время, когда Арктур не держал под подушкой револьвера. Когда один псих в заднем дворике не палил чёрт знает зачем из своей пушки, когда другой псих — или, может статься, тот же самый — не переносил отпечаток коротухи в собственных палёных мозгах на немыслимо дорогой и ценный цефаскоп, который все обитатели дома плюс все их друзья любили и на который нарадоваться не могли. В прежние времена Боб Арктур вёл свои дела совсем по-другому: была у него жена, очень похожая на всех прочих жён, две маленькие дочки, устойчивое домашнее хозяйство, которое ежедневно подметалось, мылось и освобождалось от мусора, мёртвые газеты, которые даже не открывали, а только переносили от передней дорожки к мусорному баку — порой впрочем, успевая за это время что-нибудь прочитать. Но в один прекрасный день, вынимая из-под раковины электрическую машинку для приготовления «воздушной кукурузы», Арктур треснулся головой об угол кухонного шкафа. Резкая боль и порез на скальпе, столь нежданные и незаслуженные, невесть по какой причине сорвали всю паутину. До Арктура мигом дошло, что как раз к кухонному шкафу он никакой ненависти не испытывает. Ненавидел он только свою жену, двух дочерей, весь дом в целом, задний дворик с мотокосилкой, гараж, систему радиационного подогрева{2}, передний дворик, ограду — короче, всё это злоебучее место и каждого в нём живущего. Арктур решил развестись и свалить куда подальше. Очень скоро он так и сделал. И постепенно вписался в новую, мрачную жизнь, лишённую всего вышеперечисленного.