— Посидим несколько минут, — сказала она Бобу Арктуру, ведя его через кусты и сорняки по песчаной почве, закиданной пивными банками и прочим мусором. — Я…
— У тебя гашишная трубка с собой? — сумел вымолвить он.
— Да, — ответила она. Им надо было держаться в стороне от дороги, чтобы не засекла полиция. Или по крайней мере достаточно далеко, чтобы успеть припрятать гашишную трубку, если мент всё-таки к ним направится. Донна увидит, если на расстоянии по-тихому остановится полицейская машина с выключенными фарами и если к ним направится мент. Времени будет достаточно.
На это времени хватит, подумала она. Хватит времени, чтобы защититься от представителей закона. Но для Боба Арктура времени больше нет. Его время — по крайней мере измеряемое по человеческим стандартам — уже истекло. Теперь он перешёл в другой вид времени. Вроде того времени, подумала Донна, какое есть у крысы — чтобы невесть зачем бегать взад-вперёд. Бесцельно двигаться — туда-сюда, взад-вперёд. Впрочем, он хотя бы ещё может видеть огни — там, внизу. Хотя для него они, наверное, ничего не значат.
Наконец нашлось укромное местечко. Донна достала завёрнутый в фольгу кусок гашиша и закурила гашишную трубку. Тяжело осевший рядом Боб Арктур, казалось, ничего не замечал. Он весь испачкался{21}, но она знала, что тут он ничего поделать не в силах. Скорее всего, он даже об этом не догадывался. Все такие, подумала Донна, когда переламываются.
— Вот. — Она нагнулась к нему, чтобы подкачать. Но он и её не заметил. Сидел, скорчившись, терпя судороги в животе, блевал и пачкался, трясся. Безумные стоны складывались в какую-то жуткую песнь.
Туг Донна вспомнила одного своего знакомого, который видел Бога. С ним тогда было примерно так же — он стонал и плакал. Правда не пачкался. Тот парень увидел Бога в обратной прокрутке после кислотного вояжа; он тогда экспериментировал с мощными дозами растворимых в воде витаминов. Ортомолекулярная формула которая предположительно должна была поддержать и усилить работу мозга резко ускорила его и синхронизировала. В результате парень вместо того, чтобы просто немного лучше соображать, увидел Бога. Вот уж было удивление.
— Думаю, — сказала Донна, — мы никогда не знаем, что нам уготовано.
Боб Арктур застонал и ничего не ответил.
— Ты знал одного чудака по имени Тони Амстердам?
Ответа не было.
Донна сделала затяжку и стала созерцать рассыпавшиеся внизу огни; она нюхала воздух и прислушивалась.
— После того как он увидел Бога ему стало по-настоящему хорошо, и было хорошо около года. А потом стало совсем плохо. Ещё хуже, чем раньше. Потому что в один прекрасный день до него дошло, что больше он Бога не увидит. Ему предстояло прожить всю оставшуюся жизнь — десятилетия, может, лет пятьдесят — и больше не увидеть ничего, кроме того, что он всё время вокруг видел. Того, что мы все видим. Ему стало ещё хреновей, чем если бы он вовсе Бога не видел. Он рассказывал, что в один прекрасный день он просто взбесился — шизанул, начал проклинать всё на свете и крушить у себя в квартире всё подряд. Даже свой стереомагнитофон расколотил. Он понял, что дальше ему придётся жить точно так же — ничего не видя. Без всякой цели. Быть просто комком плоти — скрипеть себе дальше, пить, жрать, гадить, спать, работать.
— Как и всем нам. — Это было первое, что сумел произнести Боб Арктур; каждое слово будто с трудом отрыгивалось.
— Именно так я ему и сказала, — подхватила Донна. — Я это особо подчеркнула. Мы все в одной лодке, и других это не обламывает. А он сказал: «Ты не знаешь, что я видел. Ты просто не знаешь».
Спазм буквально пронизал Боба Арктура. Когда судороги немного отпустили, он выдохнул:
— Он… рассказал, как это выглядело?
— Искры. Целый град искр. Типа как телевизор рванёт. Искры поднимались по стене, летали в воздухе. А весь мир, куда ни глянь, был одно живое существо. И не было ничего случайного: всё на свете соответствовало одно другому и случалось по причине, ради достижения некой цели в будущем. А потом он увидел дверной проём. Примерно неделю он видел его везде — у себя в квартире, на улице, когда шёл или ехал в магазин. Проём всегда был одних и тех же пропорций, очень узкий. Он сказал, что проём был очень… очень приятный. Он именно это слово употребил. Он никогда не пытался туда пройти — просто смотрел на проём, потому что это было до жути приятно. Проём был очерчен ярко-алым и золотым светом, сказал он. Словно искры собрались по геометрическим линиям. А потом, после той недели, он уже никогда в жизни его не видел, и именно это в конце концов так его обломало.