В один голос с матерью они то и дело жалостливо пеняли мне на неоказание помощи в постройке дачи: помог бы отцу не загнуться раньше срока. Я предлагал деньги, но деньги они отвергали. Им надо было, чтобы и я корячился под бетонными бревнами вместе с ними. Вот это была бы помощь.
И теперь, конечно, мать звонила с тем же упреком:
– На отца смотреть больно. Погибает на работе, как будто у него сына нет. Надо балки над окнами установить. А он один не сможет. Не иначе чужих людей просить придется.
Совесть моя забилась, подстреленная, и я решил ехать на помощь старику отцу. Все ж это был труд, добрый, физический, и хватит уже в квартире углы пересчитывать.
Как только жена убежала на работу, я прыгнул в машину и ринулся к старикам.
Под палящими лучами солнца мы, ломая ногти, долго выковыривали цементную балку из деревянной формы. Мать суетилась вокруг, назойливо помогая ненужными советами. Когда наконец вытащили, с меня семь потов сошло.
Я не люблю физический труд, поэтому, когда мы присели передохнуть, мне показалось, что время близится к ужину. Но нет, мать сказала, что приготовила обед. Она была рада, что я приехал и что балки скоро установятся над окнами. В ее добрых глазах пылал огонек фанатизма.
– Вот положим балочку, и обедать, – отрезал отец. Он даже не запыхался.
– А куда? – спросил я тоскливо.
Отец указал на вертикально стоящую плиту высотой не меньше двух метров и шириной сантиметров в пятнадцать.
– Туда.
Я ушам не поверил. Однако папаня приставил лестницу и ловко взобрался на край плиты. Замер там, балансируя, и протянул мозолистые ладони.
– Подавай! – крикнул он мне.
Не знаю какими силами я подтащил бетонный брус, поставил его на попа и мягко уложил в растопыренные руки отца, который вцепился в него и ловко подтянул к себе.
– Ну, теперь влезай, – позвал он. – Другой конец примешь.
Надо сказать, что я боюсь высоты. Но некоторые мои поступки отличаются безотчетностью. Это был тот самый случай. Ноги сами внесли меня на двухметровую верхотуру и только тогда затряслись от страха.
Мать стояла внизу, скрестив на груди руки, и ждала, когда прибавится еще одна частичка будущего дома. Сверху казалось, что она молится.
Не успел я осознать, где я и что, как в руки мне упал тот самый конец балки, о котором говорил отец. От неожиданности я обхватил его крепко-крепко, прижал к груди и начал падать назад, прямой и сосредоточенный на его тяжести, грубости и бессмысленности. Я даже не подумал, что падаю. Просто понял – конец. И все. Без генезиса.
И вот в ту самую роковую минуту стоящий на том конце папаня немыслимым усилием мускулатуры выровнял меня вместе с балкой, и коротким рывком мы уложили ее поверх оконного перекрытия. Тогда и прошиб меня ледяной пот, и я отчетливо увидел мое тело, лежащее на спине, с бетонной дурой в объятиях.
На ватных ногах я сполз вниз, молча вышел в калитку, сел в машину и уехал.
Мать семенила за мной, протягивала руки, но я все равно уехал.
Хотя бы встряхнулся.
8
Потом подступил конец недели. За это время я сделал пару-другую звонков, но люди не захотели со мной не то что встретиться, а даже подолгу разговаривать. Все были чересчур заняты, у всех возникали неотложные дела. Нет-нет, никто не обделил меня своим сочувствием, я услышал много добрых слов. Любой рад был бы помочь, да только вот нечем. Но потом – я это кожей чувствовал – они с облегчением вешали трубку, наперед списывая меня, как неприятное воспоминание. Такие дела. А должников у меня не было.
Один, правда, сказал:
– Не вешай нос. Завтра… нет, послезавтра… Ах, черт, послезавтра я улетаю в Бельгию… Тогда через пару недель… или лучше… Знаешь, я сам тебе позвоню. Наклевывается одно заманчивое дельце. Так что… если я не задержусь… а я все ж таки, скорее всего, задержусь… Ну ты вот что, позвони-ка мне месяцев через… пять… нет, шесть. Да. Через шесть. Там видно будет… И держи хвост пистолетом! Не забывай! Звони почаще…
– А-а-а…
Но он уже повесил трубку. Конечно, можно и через полгода, и через год, какая разница? Только вспомнит ли он меня через год? Да и о чем просить через год?
Я всем мешал. Я чувствовал, что мешаю.
И даже жена старалась пореже меня замечать. Она отказывалась со мной спать, гулять, разговаривать, ссылаясь на усталость. Я ей верил и не досаждал: она же теперь у нас одна работала. Иногда ее прорывало, и тогда она принималась что-нибудь комкать в руках.