— Поведу, Белява, тебя к попу под венец.
Белява вырвала у свет-дружка руку, выговорила тихо, с укором:
— Не глумись, Жданушко, и без того на сердце тоска. Разве ж таких девок под венец к попу ведут?
Ждан притянул к себе маков цветик, ласкал и целовал и клялся, что говорит правду. Белява, наконец, поняла — правду говорит мил-дружок, не глумится. И плакала, и смеялась, и прижималась губами к Ждановым губам.
Утро прозрачное и тихое. Снег на кровлях хором и кремлевских зубцах искрился под солнцем и слепил глаза. Перед судной избой толпился народ. На высоком крылечке сидел на лавке великокняжеский боярин Федор Басенок. В стороне, за малым столом, гнулся молодой подьячий. В подьячем Ждан узнал Волка, сына волостеля Курицы. Припомнил, как мальчишкой в драке разбил он Волку нос, а Волк раскровянил ему губу.
На крыльцо поднялся грузный человек — доводчик Оника Заяц. За доводчиком шли излюбленные мужики, старики, выбранные от посадских людей слушать — по правде ли чинит боярин суд. Доводчик низко поклонился боярину судье:
— Вели, боярин, суд начинать, и ответчик и истец в естях.
Басенок распушил бороду, широкое с лукавинкой лицо посуровело. Сидел он прямо, положив на колени растопыренные ладони, важный, в багрецовой шубе, расшитый зеленым шелком воротник стоял позади выше головы. Казалось, не боярин судья, а сама правда восседала на крыльце судной избы.
Подьячий Волк поднялся, петушиным голосом спросил:
— Якушко Соловей, истец, в естях?
— Есть!
Из толпы теснившегося люда шагнул Соловей, стал у самого крыльца по правую сторону. Подьячий спросил:
— Ждан скоморох, ответчик, в естях?
— Есть!
Вышел Ждан, стал у крыльца слева. За Жданом стал позади Упадыш и остальные ватажные молодцы. Выходили якушкинские один по одному, тоже становились за своим атаманом.
Боярин Басенок махнул излюбленным мужикам, чтобы садились, старики переглянулись, опустились на скамью, боярин спросил:
— На чем Якушко челом бьешь и какую вину на Жданке ищешь?
Якушко метнул взглядом на Ждана.
— Бью челом, боярин, на Жданку. Ведовством напустил Жданко на меня порчу, и от той порчи в глотке у меня шип и в брюхе квохтанье. А навел Жданко порчу на меня с злым умыслом — хотел меня и моих товарищей в разор разорить, чтобы мы песен и позорищ на Москве не играли.
Боярин подался вперед, вытянул шею, приложил к уху ладонь:
— Погоди! Шипа в глотке и в брюхе квохтанья не чую.
— Бог не попустил, боярин, Жданке меня в конец испортить. Неделю с половиною шипело и квохтало. Поп Филя молебен Пантелею Целителю трижды правил и водой святой брызгал. Жданкины чары против божьей силы не устояли.
Боярин повернул голову к Ждану, уставился глазами, смотрел долго. Ждан выдержал взгляд, не моргнув. От гнева на щеках румянец. Басенок отвел глаза, про себя подумал: «Молод паренек, куда такому волховать да порчу на людей напускать». Поднял палец:
— Истца чули! За доводчиком слово!
Доводчик слово в слово повторил Якушкины слова, сказал еще, что бьет Якушко челом, ищет с упадышевской ватаги пять алтын убытку, да просит, чтобы боярин-судья велел упадышевской ватаге впредь песен и позорищ на Москве не играть.
Упадышевские не выдержали, заговорили наперебой. Больше всех старался Двинянин, гудел в дремучие усы:
— Поклеп, боярин-судья!
— В лихом деле Жданко не повинен.
Басенок махнул рукой, прикрикнул:
— Не вопите! — И к Ждану: — За тобою слово, ответчик.
Ждан посмотрел на Якушку, перевел взгляд на Басенка:
— Напраслину Якушко несет. Лихого дела на него не умышлял. И чего у него в глотке шип и в брюхе квохтанье — не ведаю и моей вины в том нет.
Из толпы метнулся юркий старичонок, взбежал на ступени, выпалил сиплой скороговоркой:
— Я, боярин-судья, ведаю. Якушко Соловей до хмельного великий охотник, и мед, и вино лакает без меры. Оттого и в горле у него шип, и в брюхе квохтанье. Со мной такое же не единожды с перепою приключалось.
В толпе позади кто-то громко хохотнул, передние, хороня в бородах ухмылку, крепились.
Басенок стянул на переносице брови, топнул расшитым валяным сапогом, шикнул:
— Сгинь!
Старичонок юркнул обратно в толпу. Басенок обратился к Ждану:
— Скажешь ли еще что против истца?
— Скажу, боярин-воевода. Один раз отроком вызволил ты меня из татарского полона и теперь вызволишь, не дашь злому лиходею Якушке меня погубить.
Басенок прищурил повеселевшие глаза, улыбнулся, молодецки раскинул бороду на стороны:
— Верой и правдой великому князю служу. Из полона доводилось православных людей вызволять многих, тебя же не помню. — И к Якушке: — Знайки или послухи есть?
С Якушкой хором ответили все его молодцы:
— Есть, боярин-судья!
— Есть, так ведите знайку.
Один из якушкинских метнулся куда-то. Боярин поглядывал то на истца, то на ответчика. Думал: «Если доведется на поле биться, пареньку перед Якушкой не устоять. Рожу Соловей вон какую наел, кулачища по пуду, сам в сажень, одно диво — голос бабий».
В толпе закричали:
— Знайку! Знайку ведут!
За молодцом из якушкинской ватаги плелся тощий мужик в черном кафтанце. Багровый нос его лоснился, мутные глаза косили в стороны. Боярин Басенок чмокнул губами, помотал головой: «Ну и знайка!» Строго спросил:
— Прозываешься каким именем?
Тощий мужик затряс бородой, глаза его блудливо юлили:
— Оким, по милости господней богородицыной обители черноризец. Ради оскуднения обители в миру кормлюсь.
Торопливо, без запинки, рассказал: сидел в харчевой избе, слышал, как Ждан хвалился извести кого-то наговорным кореньем: «Я-де, такой наговор знаю, если наговорить да под ноги кинуть, у того в брюхе жабы выведутся».
Упадышевские молодцы от удивления хлопали глазами: «Ай да монах! Врет и не поперхнется». Однако знали — с такими делами шутки плохи. За злое волховство не раз уже горели люди на срубах. Ждан припомнил: когда сидел с Двинянином и Хвостом в харчевой, видел ссутулившегося за печью монаха-пропойцу.
Боярин-судья поник головою, раздумывал. Видно было — без крестного целования не рассудить. Велел подьячему Волку кликнуть попа. Тот приоткрыл дверь в избу, сказал что-то. На крыльцо боком выполз дряхлый попик, щурясь от снежной белизны, стал торопливо прилаживать епитрахиль, вытащил из-за пазухи медный крест. Басенок велел всем троим — истцу с ответчиком и монаху Окиму подняться на крыльцо.
— Стоите ли на том, что по правде и истине говорили?
Якушко Соловей и Ждан ответили в один голос:
— Стоим!
Косой монашек Оким хрипловато пискнул:
— Стоим!
— И крест святой в том целуете?
Якушко шагнул к попу, поднял кверху два пальца:
— Перед господом богом и животворящим его крестом клянусь — за правду стою. — Приложился к кресту губами, отошел, стал в стороне. За Якушкой целовали крест Ждан и монах Оким.
Басенок поднялся с лавки. Поднялись и излюбленные мужики и подьячий. Лицо у боярина судьи было сурово и торжественно, выпрямился во весь могучий рост, медленно выговорил:
— Бог вас рассудит. Биться вам мечом, чеканом или ослопом — воля ваша. Биться на поле у Троицы, честно, наговоров на сброю, какой станете биться, не класть, волховством не волховать и узлов не вязать. Кто на поле кого побьет, тому и песни и позорища на Москве играть, где похочет. И деньги просудные с побитого взять.
Излюбленные мужики закивали бородами. Боярин вершит дело по правде. Где человеческим умом дело разобрать, когда каждая сторона на своем стоит и крест целует.
Из толпы кто-то выкрикнул:
— Не по правде боярин дело вершил!
Басенок упер руку в бок, хмуря брови шарил глазами по лицам толпившегося у крыльца люда:
— Кому мой суд не по нраву?
Вперед вышел Упадыш, задрав голову вверх на боярина, выговорил:
— Не по правде, боярин, рассудил. Ждан перед Якушкой, что куст молодой перед дубом. Ждану жизни осьмнадцатая зима кончилась, а Якушко на поле не один раз бился. Вели, боярин, бойцов поравнять и биться укажи оружьем, к какому оба привычны.