Матфей возбужденно слушает своего гостя. Никогда у него не было такого интересного собеседника. Ему кажется, один из древних философов, чьи манускрипты он коллекционирует, воплотился в этом человеке с особенным выражением глаз и печальной улыбкой и посетил его дом.
- Две грани, - продолжает Иисус, - две зыбкие и мерцающие грани языка, отделяют нас от Святого Духа - рождение и смерть. Думаю, Матфей, тебе знакомо рассуждение греческих софистов о том, что смерть недоступна человеку. Смерти нет, говорят они, ибо пока мы живы, смерти еще нет, а когда мы мертвы, смерти уже нет. И они правы. Душа ведь состоит из языка. Приближаясь к границе языка, она теряет самую себя. Чем ближе она к этой непостижимой границе, тем меньше ее остается. Где кончается жизнь? Можно ли провести такую черту? Из чего же состоит такая граница - из жизни или из смерти? Софисты правы: нельзя провести эту черту. Но нам хочется заглянуть за эту черту. Говорю вам: там Царство Небесное. Там нет человека. Только Святой Дух и бесчеловечная свобода. Радуйтесь, братья мои: впереди только Царство Небесное. Но возлюбили люди жизнь, так возлюбили, что объявили невероятное право человека убить самого себя, тягчайшим грехом. Убивающий себя разрывает завесу в Святая-Святых. И это правда. Однажды разорвется завеса в Святая-Святых, и ты войдешь в Царство Небесное, оставив душу свою навсегда.
Наступает тишина.
Иуда пронзительным взглядом смотрит на Иисуса. Он не пропустил ни слова из его страстной речи, и, очевидно, именно последние слова Иисуса имели для него наибольшее значение. Иоанн был все это время больше погружен в музыку учительской речи, чем в ее смысл. С последним аккордом этой чудесной музыки он бросается на шею возлюбленного учителя.
- Ну-ну, мой мальчик, - смущенно произносит Иисус.
Матфей восхищенно осмысляет эту новую для него философию.
- Учитель, - теперь уже смело говорит он, - не налить вам вина? Или хотите меду?
Матфей не знает, как ему выразить свою благодарность. Он вдруг вскакивает на ноги:
- Я сейчас вернусь, - и бросается во внутренние покои, откуда недавно принес свои свитки.
Опять хлопают какие-то крышки, и через пару минут он возвращается с алым свертком в руках.
- Учитель, извините меня за то, что я скажу. Ваш финикийский плащ был когда-то хорош, но он немного обветшал. Я понимаю, что философы не придают значения одежде. Разве одежда может украсить мудреца? Но позвольте мне преподнести вам точно такой же плащ, как ваш, только совсем новый.
Он разворачивает перед гостями свой алый сверток.
- Я не принял бы жертвы, но дар приму.
- Поверьте! Это от чистого сердца.
- Благодарю, Матфей.
- Пусть он вам послужит так же, как послужил старый плащ.
Позже он готовит царскую постель Иисусу из горы матрацев и так заботливо укладывает его, что тот начинает сердиться и выпроваживает его из приготовленной комнаты. Иуду и Иоанна Матфей также селит в отдельных комнатах на женской половине дома, которая у него пустует. Его предшественник имел большую семью и пристроил к таможне эту женскую половину. Теперь она пригодилась и ему. Сам Матфей, прибрав стол и погасив светильники, устраивается здесь же в гостиной на подушках.
Таможня погружается во мрак и тишину.
Матфей перебирает в памяти речь Иисуса. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны алчущие, ибо насытятся. Блаженны миротворцы, ибо станут сынами Неба.
Тиха Галилейская ночь. И скорбный дух, витай он над этой землей, увидел бы лишь темные города, огни маяков на побережье и редкие костры пастухов в полях.
На рассвете всех будит грохот в воротах. Прибыл караван с юга.
Когда утром Иисус, Иуда и Иоанн отправляются в Капернаум, таможенник все еще занят своим делом. Он извиняется за то, что не может сопроводить гостей в город и обещает ждать их с обедом. Матфей так и провожает их до ворот с навощенной дощечкой в одной руке и стилосом в другой, оставив на дворовом ложе арабских купцов с их кошелями и пеналами, подобными пеналу Иуды. Трое путников обходят верблюдов, важно восседающих с тюками на горбах вокруг таможни, и направляются в город.
Капернаум лежит на склоне холма, сползая своими каменными и деревянными постройками почти к самому озеру, от которого его отделяют лишь огороды горожан и караванный тракт. По субботам нижняя часть города замирает. Мастерские не работают, лавки закрыты, на улицах не увидишь прохожего, спешащего по делам или погоняющего осла с поклажей. Зато в верхней части города, где живут греки, сирийцы и расквартирован римский гарнизон, жизнь особенно активна. По субботам у гарнизона баня и увольнительный день. Такой порядок сложился сам собою.
Рим придерживается в завоеванных им провинциях политики невмешательства во внутренние дела и религиозной терпимости. Если в Египте кошки считаются священными животными, то римский наместник принимает закон, запрещающий убивать кошек. Если в Галии преступников принято сжигать на кострах, то этому не препятствуют. Если в Азии распространены культы фригийской Кибелы и персидского Митры, то их бродячих жрецов никто не арестовывает. Если у германских варваров кулачные побоища являются народной забавой, то им не мешают увечить друг друга и дальше. Если в Палестине каждый седьмой день объявляется святым, то с ним стараются считаться. Империя миролюбива с теми, кого она уже завоевала.
Начальник римского гарнизона в Капернауме сделал субботу банным и увеселительным днем из соображений тактических и даже по-своему деликатных. На улицах Капернаума тихо и безлюдно, когда центурии повзводно проходят через него к озеру, где тоже нет ни души, только лодки стоят на причале и сохнут рыбацкие сети. Солдаты моются, стираются, не оскорбляя ничьих взоров, а по возвращении в лагерь отправляются в увольнения согласно составленным десятниками спискам. В казармах ходит не злая, но оскорбительная для иудеев шутка: “Теперь мы тоже соблюдаем субботу - едим, пьем и поклоняемся Венере”. В верхней части города в этот день работают все харчевни, бордели и погребки. Солдатское жалованье перетекает в более надежные кошельки местных собственников. Вечером половина лагеря ходит пьяная, а другая половина с нетерпением ждет следующей субботы.
Иисус и его спутники подходят к синагоге, расположенной у реки на окраине города. У входа их встречает смотритель синагоги Иаир, маленький нервный фарисей, весь обвязанный молитвенными ремешками. Он придирчиво оглядывает чужаков, выясняет, откуда они родом, а затем предлагает им сделать пожертвование, словно только это может служить им платой за вход в его молитвенный дом. Иоанн опережает Иуду, потянувшегося к своему пеналу, и достает их кошеля на поясе один шекель. Иаир смягчается. У этих людей даже деньги приличные.
- Я положу их в хранилище, - говорит Иаир. - Входите.
В этой синагоге царит более свободная атмосфера, чем в Назарете. Капернаум стоит на торговом пути. Здесь привыкли к случайным визитерам - иудеям. С ними вежливы, но, в общем, на них не обращают внимания. Здесь тоже преобладают фарисеи, но им противостоит значительная группа зелотов - националистов с белыми повязками на лбах, где начертано прозвище последнего освободителя Израиля - Маккавей.
Иисус с холодным вниманием наблюдает за присутствующими. Хмурому Иуде происходящее не интересно. Все молитвенные собрания похожи друг на друга. Они ему наскучили. И скамьи здесь неудобные для его увечной ноги. Только Иоанн чувствует себя хорошо. После харчевни кривого сирийца, после дома мытаря он, наконец, в чистом месте среди своих собратьев. Чтение Писания и споры вокруг его толкований ему не надоели. Здесь дети Израиля чтут Бога и хранят свое единство перед лицом его. Когда Иисус высказывает желание выступить, его это не удивляет: учитель должен говорить в таком месте. Но это почему-то не нравится Иуде, который бросает на Иисуса неодобрительный взгляд. Уж не завидует ли этот калека славе учителя?
А дальше начинают развиваться события, совершенно неожиданные для Иоанна.
Иисус приводит слова из Когелета - Проповедника.
- Всем и всему - одно: одна участь праведному и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы, как добродетельному, так и грешнику. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем…