— А ты веришь, что Татищев может изменить?
— Не верю, но сомневаюсь. К Вору такие люди пристают, такие люди, что иной раз и в себе начинаешь сомневаться.
— Да времечко ныне подлое, — согласился Головин. — Ну отстранишь ты Татищева, он скажет, меня царь назначил, и спросит: за что? Как ты ответишь?
Скопин пожал плечами.
— Вот видишь. Не знаешь, — продолжал Головин. — И потом, новгородцы издревле сами себе выбирали посадников, тысяцких, старост уличанских. Дай им самим рассудить, кому вести новгородский полк; Татищеву или этому твоему доносчику-тысяцкому. Им-то видней, чем тебе московскому гостю.
— Пожалуй, так и сделаем.
Призвав к себе вятших людей новгородских от тысяцкого до старост уличанских, Скопин сказал им:
— Мне сообщили, что воевода Татищев, отправясь в поход, якобы собирается перейти на сторону Тушинского вора. У вас эвон сколько голов великомудрых, разберитесь сами.
— Надо вече спросить, — сказал тысяцкий.
— Вам виднее, — отвечал Скопин и уже через день пожалел о своих словах.
О том, что случилось на вече, рассказал ему Федор Чулков:
— Тысяцкий со степени[61] объявил, что воевода собирается предать полк в походе. Ну там и взвыли: «Подсыл московский!» Дальше — больше. Самые отчаянные полезли на степень, столкнули оттуда Татищева и убили, затоптали прямо на площади.
Скопин был поражен случившимся, призвал к себе тысяцкого:
— Ты что натворил?
— То не я, князь. Народ.
— Но ты же натравил народ на него.
— Я не натравливал, Михаил Васильевич, ей-богу, я сам не ожидал, что так получится. И потом, я же говорил, лучше б взяли за караул. Счас бы он жив был.
Скопин почувствовал, что тысяцкий сваливает вину уже на него — князя московского, приказал ему, едва сдерживая гнев:
— Ступай вон!
Оставшись один, каял себя: «Боже мой, как же я — князь — решил, что им виднее? Как же я забыл, что вече — это толпа, почти неуправляемая. Ведь они ж и меня выгоняли. А я им Татищева скормил. Господи, прости меня грешного».
Но убийство воеводы не прошло даром и для самих новгородцев, словно голову у полка срубили. Рассыпались сотни, уже к рати навострившиеся, разбежались десятки, как тараканы, расползлись по избам, затаились. Приутих и тысяцкий, чувствуя свою вину в случившемся.
Скопин умышленно отстранился от дел новгородских, занимаясь делами только шведскими. Явился к нему митрополит Исидор, высокий осанистый старец с белой окладистой бородой. Князь встретил его с должным почтением, подошел к руке.
— Благослави, святый отче.
Исидор перекрестил Скопина, спросил:
— Что мнишь делать, сын мой?
— Сбираю войско, дабы на Москву идти, святый отче.
— Москва, конечно, царствующий град, ей пособлять надо. А как же Новгороду быть, князь? На севере никак только он один и держит руку Василия Ивановича. Его бы поберечь надо.
— Надо, — согласился Скопин.
— А что ж тушинцев до Хутыни допустили?
— Я, святый отче, хотел послать воеводу Татищева, когда Кернозицкий еще в Каменском был. Так видели, что натворили новгородцы?
— Ой, грех, ой, грех, — перекрестился митрополит. — И не сказывай, сын мой.
— А теперь вот ждут, что кто-то за них ратоборствовать будет.
— Но ведь ворог-то уже в Хутынском монастыре, сын мой. Ох близок, в час добежать может, шесть верст всего.
— Ничего, от Хутынского я ему и шага шагнуть не дам, святый отче.
— Не дай, князь, не дай. А уж в святой Софии я за тебя Бога просить стану. А неслухам своим выговорю, ох выговорю. Затейники окаянные.
В день, когда наконец-то был подписан русско-шведский договор о взаимопомощи и Мойша Мартынович отбыл в Швецию, пообещав вскоре прибытие генерала Делагарди, вечером к Скопину прибыл новгородец, сказав, что послан тысяцким.
— С чем? — спросил Скопин.
— Вот. — И посланец, вынув из-под полы саблю в ножнах, положил ее на стол. — Это вам, князь.
— С чего это вдруг?
— Имущество осужденного полагается делить. Тысяцкий сказал, что это князя доля.
— Какого осужденного? — насторожился Скопин.
— Ну Татищева же.
На щеках князя заходили желваки, с большим трудом он сдержался, чтоб не сказать что-то резкое посланцу. «При чем он? Послан тысяцким. Тому бы следовало».
Но когда посланец вышел, Скопин схватил саблю и швырнул ее под лавку. На этот грохот заглянул шурин.
— Что за гром, Михаил Васильевич?
— Имущество Татищева разделили, эвон мою долю прислали, — кивнул под лавку Скопин.