С горя пить начал «царек» и однажды по пьянке осмелился даже нарушить договоренность с Мариной — прийти к ней на ложе только в Кремле. Явился ночью к ее домику, сорвал крючок с двери, ввалился в темную спальню.
— Кто там? — послышался испуганный голос царицы.
— Ваш муж, сударыня, — сказал он, налетев на кровать и упав на хрупкую Марину.
— Да как вы смеете, — пискнула та из-под тяжелого здорового бугая. — Я сейчас закричу, я сейчас позову…
— К-кричи, — пыхтел тот, сбрасывая портки и запуская горячие потные руки в сокровенные места царицы. — Ага-а-а… Все при ней, — бормотал он. — Счас мы распочнем, ваше величество.
Царица была в бешенстве от такой наглости, готова была убить нахала, но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И когда он «распочал» ее и рыча взялся за дело, Марина сдалась, а вскоре и сама вошла в раж. Что делать? И царица была женщиной, стосковавшейся по ласке. Тем более что новый муж оказался гораздо горячее и неистовее ее прежнего. Ублажил царицу, ублажил сверх меры. Кое-как до окончания добрался. И тут же, отвалившись к стенке, уснул.
Марина, удовлетворенная, насытившаяся, долго еще не могла уснуть. Лишь после третьих петухов забылась.
Вздрогнув, проснулась уже при свете дня, когда по груди скользнула ладонь мужа.
— Вы что? — пыталась возмутиться.
— А то, — отвечал он, опять наваливаясь на нее.
После уже, когда он стал одеваться, молвила с упреком:
— Вы нарушили данное вами слово.
— Какое слово?
— Ну что придете ко мне только в Кремле.
— Ах, милая женушка, до Кремля нам как до морковкиных заговен. А мы ж живые люди, должны, как и голуби, пароваться. Что ж, я, царь, должен идти к потаскухам? А? При живой-то жене. Да и ты, милая, стосковалась по мужику. А? Что скраснела?
— Перестаньте говорить глупости.
— Какие глупости, так меня стиснула, так бросала, аж…
— Подите вон, — с возмущением приказала царица, заливаясь румянцем. — Вон, и чтоб я вас больше не видела.
— И не увидите… — сказал он выходя и в дверях, обернувшись, усмехнулся: —…до вечера.
Днем не удержался, в обед похвастался Гавриле:
— Ныне обратал я наконец царицу.
— Ну и как? — осклабился Веревкин.
— Н-ничего. Думал, маленькая, выдержит ли?
— Хэх. Мышь копны не боится…
— Эта мышь оказалась великой мастерицей на ложе. Не ожидал даже.
К воротам Троицкого монастыря прискакал на взмыленном коне казак. Увидев в воротах служку, спросил:
— У вас есть воевода?
— Есть.
— Кто?
— Князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща, а второй — Голохвастов Алексей.
— Проводи меня к первому.
Казак слез с коня, вел его под уздцы, шагая за служкой. У воеводской избы привязал к коновязи. Перекрестившись, взошел на крыльцо. Войдя в приемную, поклонился:
— Мне бы князя Долгорукого.
— Я слушаю тебя, — сказал воевода, сидевший у узкого окна.
— Григорий Борисович?
— Да.
— Князь, я гнал от самой Москвы, чтобы предупредить. Стерегись, на Троицу идут тушинские воеводы — паны Сапега и Лисовский.
— Ты как это узнал?
— Да я ж с имя иду и весь наш курень.
— Значит, и казаки идут на нас?
— Идут. Куда денешься, царю Дмитрию присягали, он и послал. Князь помолчал, кашлянув, спросил:
— Как тебя звать?
— Данила Перстень.
— Отчего ж ты, Данила, присягнув Дмитрию, решил изменить ему?
— Никак нет, князь. Не обижай. И не думал изменять.
— Ну вот прискакал же, предупредил нас насчет тушинских воевод.
— Так я заради православного святого нашего, отца Сергия. Грех ведь это — с его обителью воевать. Воеводы-то наши латинской веры, и промеж хлопцев наших слух прошел, что хотит Сапега с Лисовским по взятии Троицы осквернить мощи святого. Как? И сказать страшно, выкинуть на помойку. Рази мы, христиане, можем такое стерпеть?
— И ты решил предупредить нас?
— Рази я один, у нас многие недовольны. Мне сам сотенный велел: «Скачи, Перстень, предупреди, нехай запирают ворота».
— Ты побудь здесь, Данила, я пройду к архимандриту.
— Хорошо. Мне не к спеху, нехай конь трошки передохнет. — Троицкий архимандрит Иоасаф, седой маломощный старец, согнувшийся от преклонных годов, узнав в чем дело, вызвал своего служку Селевина:
— Ося, милая душа, добеги позови Голохвастова, Девочкина ну и дьякона Шишкина, ежели не занят.
Вскоре явились к архимандриту второй воевода Алексей Голохвастов, казначей Иосиф Девочкин. Дьякон Гурий Шишкин не смог, был занят по службе.