Рожинский надеялся, что с возвращением Дмитрия может удастся удержать лагерь от развала, а ввернул слово о его ответственности за «катастрофу» лишь для Скотницкого, дабы не заробел тот арестовывать «царенка».
Ну а если лагерь все же развалится, тогда у гетмана в руках окажется самозванец, и его можно будет за хорошие деньги продать тому же Шуйскому, а нет, так сделать с ним то, что он хотел сотворить с Рожинским, т. е. отсечь ему голову.
На следующий день Казимирского привели к гетману. Рожинский, велев оставить их наедине, спросил Казимирского:
— Ну хватило времени подумать тебе?
— О чем, Роман Наримунтович?
— О чем? О жизни и смерти.
— Но я же ни в чем не виноват, пан гетман, — взмолился Казимирский.
— Передо мной виноват, виноват. Я ночью думал, что с тобой сделать, повесить или помиловать, — молвил раздумчиво гетман. — А?
— Помилуйте, Роман Наримунтович, — всхлипнул Казимирский вполне искренне. — А я за это вам по гроб жизни…
Рожинский долго молчал, словно решая вопрос: миловать ил и не миловать? Ему хотелось нагнать побольше страха на этого дурака.
— Но мы ж оба поляки, — наконец молвил он, как бы бросая «соломинку утопающему».
— Да, да, да, — ухватился за нее несчастный Казимирский.
— И вот я решил дать тебе важное поручение, выполнишь — будешь жить, не выполнишь — пеняй на себя.
— Господи, да для вас, Роман Наримунтович…
— В общем, так. Вот письмо воеводе Скотницкому — отвезешь, передашь лично ему в руки. И все. Ты прощен. Мало того, по возвращении получишь награду.
— Да господи, пан Роман… да исполнить ваше поручение… да ваше доверие для меня уже награда, — захлебывался Казимирский в искренних чувствах благодарности гетману. — Вы даровали мне… мы поляки должны друг друга всегда…
Но по-настоящему поверилось Казимирскому в спасение лишь после того, как миновал он заставы. А едучи по лагерю, он все еще ждал, что его воротит Рожинский, передумает.
«Как хорошо, что я сказал, что не знаю содержания тех писем, — думал Казимирский, поторапливая коня. — А если б признался: знаю. У-у-у, петля б была мне обеспечена. Интересно, а что он написал Скотницкому?»
Лишь отъехав верст двадцать от Москвы и убедившись, что никто за ним не следит, Казимирский вскрыл пакет и прочел послание гетмана. И был поражен узнанным: «Ого! Царя брать под стражу! Да осмелится ли воевода?»
И всю дорогу колебался Казимирский: отдавать не отдавать письмо воеводе?
«А спросит, почему сорваны печати? Что я скажу? А если отдам Дмитрию Ивановичу, тот, наоборот, похвалит, что вскрыл и прочитал. И конечно, простит неудачу с его письмами. И уж не такая большая неудача, Марине-то успел передать».
И уже въезжая в Калугу, Казимирский решительно направил коня к дому его величества. Царь, прочтя послание гетмана, действительно похвалил Казимирского:
— Молодец, Ясь. Я этого не забуду. А как мои письма? Передал?
— Понимаете, ваше величество, оказывается, за мной следили. И как только я вошел к Марине Юрьевне, ее дом окружили, а меня повязали прямо на крыльце… Но письмо ваше я ей успел передать.
— Прочла ли она его? Может, и у нее отобрали.
— У нее не отобрали, — сказал твердо Казимирский, хотя и не знал этого наверняка. — Чтобы у самой царицы… что вы?
— Ладно. Все равно молодец, Казимирский. Выпей со мной. — Дмитрий наполнил кубки. — Бери.
Казимирский был растроган таким вниманием почти до слез, взял кубок, молвил проникновенно:
— Ах, ваше величество, вы даже не представляете, какой вы чудесный человек.
— Ладно, ладно. Пей, Казимирский.
— За ваше здоровье, государь.
Отпустив обалдевшего от счастья пана Казимирского, Дмитрий призвал Гаврилу Веревкина. Сунул ему перехваченную грамоту:
— Прочти-ка.
— Ух ты! — только и смог сказать тот, прочтя письмо.
— Надо, Гавря, ковать железо, пока горячо. Езжай к воеводе, скажи, что царь приглашает его вечером на ужин для разговору с глазу на глаз, без посторонних.
Тут же обговорили все детали «ужина с воеводой». Под конец Дмитрий сказал:
— Да ребят-то подбери надежных.
— О чем ты говоришь, государь? Есть у меня такие.
Воевода Скотницкий был польщен приглашением к царскому столу: «Ценит меня государь, коль советоваться хочет с глазу на глаз». По такому важному случаю оделся пан Скотницкий в новый кунтуш, нафабрил пышные усы. В царской передней приняли у воеводы шубу, шапку, проводили до государевой горницы.
Там стол был уставлен закусками, корчагами и бутылками с хмельным питьем. Навстречу Скотницкому шагнул улыбающийся Дмитрий: