Скопин, взяв голенького мокрого младенца, боялся, как бы не выскользнул он из рук.
— Ну-ка дай его мне, кум, — молвила Екатерина. — Это что ж мы орем-то, Алексей Иванович, — и зачмокала, засюсюкала: — Ух ты, какие мы горластые, голосистые.
Подошла мамка-нянька, унесли крикуна. Отец Пафнутий развязал платки на крестных родителях, положил их под образом Богоматери.
Из домовой церкви все гости направились к застолью на крестинный пир. А в это время за воротами, на улице теснились нищие, ждавшие своего угощения, полагавшегося им после крестин. Не забыл про них князь Воротынский, приказал слуге:
— Нестерка, вынеси за ворота и питья, и закуси вдосталь. Всех одели, никого не обидь.
Едва начался крестинный обед, как перед Скопиным явилась Екатерина Григорьевна:
— Ах, кум, сам знаешь, как я тебе обязана, сколь добра ты сделал нам с Дмитрием Ивановичем. Выпей, кум, почестный кубок из рук моих.
— Спасибо, тетушка Катерина.
— Кума, — подсказала весело княгиня.
Скопин с готовностью поправился:
— …Кума Катерина Григорьевна, — и приняв из ее рук кубок, выпил его до дна, отер усы. — Спасибо.
— На здоровьичко, милый, — княгиня поцеловала его, молвила весело, игриво: — Сладок кум, да не про наш ум.
Чем рассмешила все застолье и смутила молодого князя. Пиршество продолжалось. Гости хмелели, все говорливее становясь. Князь Воротынский старался каждому уделить хоть толику внимания:
— Григорий Леонтьевич, что ж не допил-то чарку?
— Князь Иван, попробуй-ка вон того балычка.
— А где наша крестная? Что-то не вижу.
Оно и впрямь никто не заметил, когда и как исчезла княгиня Шуйская Екатерина. Вроде со всеми подымала чарку, целовала кума, шутила и как растаяла.
— Михаил Васильевич, куда куму дел? — спросил Воротынский шутливо.
Но Скопин неожиданно побледнел, из носа по усам побежала кровь, он откинул голову на спинку кресла.
— Что с тобой, князь? — кинулись к нему Воротынский и Валуев.
— Что-то плохо мне, — прошептал Скопин. — Голова кругом пошла.
— Нестерка, — закричал Волынский. — Зови лечца.
— Он на Торг ушел.
Всполошились гости, повскакали с мест, столпились встревоженные около Скопила.
— Что с ним?
— Занедужил.
— Оботрите кровь.
— Надо дать воды.
— Лучше молока.
— Его надо на ложе положить.
— Да, да, на ложе.
— Давайте возьмемся. Князь, берите его за плечи. Григорий, поддержи ноги.
Поднятый на руки Скопин неожиданно внятно проговорил:
— Пожалуйста, домой.
— Да, да, да, — подхватил взволнованный Воротынский и закричал: — Нестерка, вели запрягать каптану. Да быстрей ты, телепень!
Ехать с Скопиным вызвались Валуев и Федор Чулков. Гости, пораженные случившимся, не захотели уже возвращаться к столу. Праздник был испорчен. И вскоре все начали разъезжаться.
Валуев, вернувшись, застал только князя Воротынского. Он поднял встревоженный взгляд:
— Ну как?
— Плохо, князь. Очень плохо. Его еще в каптане начало рвать.
— Отчего бы это, Гриша?
— Как отчего? — возмутился Валуев. — Его отравили.
— Кто? Что ты мелешь?
— Кума твоя, курва, вот кто! Она — змеюка малютовская.
— Тише, Гриша, тише. Могут холопы услышать. И это в моем доме, Боже мой!
— Шила в мешке не утаишь, Иван Михайлович, завтра вся Москва будет знать: у Воротынского убили князя Скопина.
— Бог с тобой, Григорий Леонтьевич, что ты говоришь? При чем тут я? Да и потом, может, еще обойдется, выздоровеет князь.
— Хотелось бы верить, но от укуса такой змеи… Эх, Иван Михайлович, кто тебя надоумил ее в крестные звать?
— Она сама напросилась.
— Как, то есть, сама? — насторожился Валуев.
— Ну как? Я сказал ей, что восприемником зван Михаил Васильевич, она и говорит: меня тоже возьми, хочу с племяшом покумиться.
— Покумилась, сучка, покумилась.
— Но ведь, Григорий Леонтьевич, это же твои предположения только. Может, к Скопину какая-то болезнь прицепилась.
— Эх ты, Иван Михайлович, — сказал с упреком Валуев. — Я думал, ты умный человек, а ты… Да чего там говорить. — Валуев махнул рукой и вышел, даже не попрощавшись.
Скопин умирал тяжело. Страшные боли терзали внутренности. Делагарди прислал своего лекаря, тот велел давать больному парного молока. И казалось, от него наступало какое-то облегчение, но оно было недолгим. Начиналась рвота, и все молоко свернувшейся массой вылетало обратно. Любая пища только усиливала боль, и уже через неделю князь Скопин исхудал до восковой желтизны.