— Не обижайся, мне и впрямь неколи в гору глянуть, Митя. Прощай.
— Послушай, Василий, под Калугу кого пошлешь?
— Мстиславского со Скопиным.
— А меня?
— Ах, Митя, уж очень ты неудачлив на рати. Что люди скажут? Положил полк, а он ему новый, так, что ли? Из наших — Ивана пошлю, может, он не осрамит нашу фамилию.
— Ну что ж, Ивана так Ивана, — вздохнул Дмитрий Иванович. — Може, и ему Вор уши надерет.
После отъезда брата-царя Дмитрий прошел к жене.
— Чего это ты Ваське понадобилась?
Княгиня, опять выгнав всех девок, рассказала все мужу.
— Не захотел за стол сесть. Возгордился Василий. Царь!
— У него, Митя, и впрямь времени нет.
— Меня с воеводства спихнул, теперь вон Ваньку посылает да сопляка этого Мишку Скопина.
— А для че оно тебе, Митя, воеводство это? Сиди себе дома. Ни тебе пуль, ни стрел.
— Дура ты, Катерина. Да если с Василием че случится, кто первый на наследство? Смекаешь? Я — брат единокровный, у него-то детей нет. А если я буду на печи сидеть, чего я высижу? Почечуя[46], а не корону. А ныне вора изрядно разбили, я б добил его в Калуге и все — победитель. А то мне шишки, а Мишке вон колокольный звон.
На следующий день Фидлера доставили в кабинет царя. Шуйский даже своего подьячего-секретаря за дверь проводил:
— Ко мне пока никого.
Когда остались наедине, спросил немца:
— Не передумал?
— Что вы, государь, я человек серьезный и готов послужить святому делу.
— Тогда вот, держи эту берестянку. В ней зелье, высыпешь в вино, в пиво, хоть в воду. И все дела.
— А оно не сразу убивает?
— Нет, как ты и просил, я достал долговременное, не менее как через неделю убьет.
— А как с оплатой, ваше величество?
— Как договорились, сто рублей.
— Сейчас?
— Ну да. Вот только на кресте поклянись, что исполнишь, как велено. Клянись. — Шуйский положил перед Фидлером крест. — Ну!
Немец с шумом втянул через ноздри воздух, заговорил быстро, торопливо:
— Во имя пресвятой и преславной Троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова…
— Не тараторь — не за зайцем скачешь, — перебил его царь. — Клятву от сердца говорить надо, не от языка-болтуна.
— Хорошо, государь, — согласился Фидлер и продолжил медленнее: — Если же обману моего государя, то да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святого Духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душой моею дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю вора Ивана Болотникова, уповая на Божию помощь и святое Евангелие.
— Поцелуй крест, Каспар, — напомнил Шуйский.
Немец поцеловал крест, царь кинул на стол кожаный мешочек.
— Здесь сто рублей. А это тебе подорожный лист, что едешь ты на переговоры с Болотниковым, возьми. На конюшне тебе дадут коня, я уже сказал там. Если все исполнишь, как обещал в клятве, получишь сто душ крестьянских и ежегодное жалованье по триста рублей.
— О-о, вы так щедры, ваше величество.
— Но если обманешь, Фидлер, «посажу в воду».
— Боже сохрани, Боже сохрани, ваше величество. Как можно?
— Ступай. Желаю успеха. Да не болтай, с чем едешь.
— Я же не враг самому себе, ваше величество.
9. Добыча «орлов»
Болотников призвал к себе атамана Нагибу.
— Федор, надо раздобыть у москалей «языка». Интересно, кто там притянулся за нами?
— Постараемся, Иван Исаевич.
Разъезд казачий далеко забираться не стал, схватили первого же вершнего и несмотря на то, что он кричал: «Я сам еду до воеводы», его повязали. Привезли к избе воеводской:
— Вот вам «язык» московский.
И даже не развязали. Так повязанного и втолкнули к Болотникову. Атаман Нагиба представил пленника:
— Вот тебе «язык», Иван Исаевич. Мои орлы расстарались.
— При чем тут твои орлы, — сказал пленник, — когда я сам направлялся к воеводе Болотникову. Сам. Понимаешь?
Болотников насмешливо взглянул на смутившегося Нагибу:
— Эх, Федя, твои «орлы», выходит, далеко не летают, хватают что ближе лежит.
— Так ему надо было сказать, — оправдывался атаман.
— А я не говорил? Да? Я орал, что еду к воеводе, а они мне по зубам, руки за спину и скрутили.
— Развяжи человека, Федор.
Нагиба развязывал ворча: «Я им сукиным детям… они у меня попляшут».
Фидлер потер занемевшие кисти рук. Болотников спросил: