— М-да, залезли мы в ловушку. Шуйский защучил тут нас… Добром не выпустит.
Однако общая беда поневоле толкала всех к объединению. Собирались обычно у «царя», хотя откровенно пренебрегали его мнением. Даже его атаман Бодырин всегда морщился, когда начинал говорить «государь», на лице его читалось брезгливое: «Мели, Емеля, твоя неделя».
Настоящим царем считался Дмитрий Иванович, которого здесь представлял Болотников. Именно к нему писали осажденные свои грамоты: «Здесь все уже наше, государь. Придите и возьмите, только избавьте нас от Шуйского». Эти грамоты отправлялись в Польшу с гонцами, которые обычно выбирались из крепости ночами и растворялись в темноте. Но что-то не спешил Дмитрий Иванович идти и брать завоеванное и избавлять своих сторонников от Шуйского. Злились на Болотникова:
— Ну где твой Дмитрий Иванович?
— Откуда мне знать, — огрызался тот. — Может, ваш гонец не к нему, а к Шуйскому утек.
И ведь действительно, вполне могло такое случиться. Утек же посланец Шуйского Фидлер к его врагу Болотникову. Отчего бы и гонцам осажденных не свершить подобного, тем более что войско оказалось взаперти в Туле, и что грядет ему в скором времени голод.
Но несмотря на тяжелое положение осажденных, к ним нет-нет да перебегали ратники из московского войска. Один из них принес обнадеживающую новость: «Дмитрий Иванович жив!» Его тут же доставили в царские хоромы и первое о чем спросили:
— Откуда тебе это известно?
— От него явился сын боярский — обличитель Шуйского. Он принес ему грамоту от Дмитрия Ивановича, не ведаю, что в ней было написано, но, наверное, ничего хорошего. Потому как Шуйский приказал схватить гонца и пытать на медленном огне. Его жгли, а он одно кричал Шуйскому: «Ты подыскался под природным государем. Не ты царь, а он — Дмитрий Иванович. Он скоро придет и накажет тебя, укравшего его трон. Берегись!» Так и помер бедняга с этими обличениями.
Болотников с торжеством оглядел высокое собрание:
— А что я вам говорил? Придет Дмитрий Иванович, обязательно придет.
— А где он сейчас? — спросил атаман Заруцкий перебежчика.
— Кажется, в Стародубе.
— Так это ж в три-четыре перехода можно добежать.
— Послушай, Иван Мартыныч, — обратился Болотников к Заруцкому, — а что если тебе отправиться к нему.
— Это хорошая мысль, — поддержал Шаховской.
— Обскажешь ему все наше положение, скажешь, что только на него наша надежа.
Неожиданно и царь Петр Федорович подал голос:
— Скажи ему, что здесь нахожусь я — его племянник. Он обязательно меня выручит.
Болотников пробормотал на эту царскую просьбу: «Ага. Держи карман». Зная, кто он есть в действительности, воевода не мог терпеть этого царского «племянника», не умевшего своего имени написать: «Самозванец. Явится Дмитрий Иванович, на первом же суку повесит такого племянника».
Так и решено было отправить Заруцкого за Дмитрием Ивановичем. Атаман сам подобрал себе самых отчаянных казаков, где-то около двухсот человек.
— Бери больше, Мартыныч, — советовал Болотников.
— Большой ватагой труднее прорываться, Иван Исаевич, и уходить трудно, следов много остается. За мной наверняка наладят погоню, а с малой ватагой легче спрятаться.
— Ну гляди, Мартыныч, тебе видней. Главное, доберись до Дмитрия Ивановича, скажи ему, что я давно жду его. Слава Богу, решился наконец.
К прорыву Заруцкого готовились тщательно. Каждому казаку из скудных запасов осажденных было насыпано по торбе овса, чтобы в пути не тратить время на пастьбу коней. Прорываться назначено было в ночь, а чтобы отвлечь внимание врага от места прорыва, с вечера открыть пальбу в направлении Москвы. Наверняка Шуйский решит, что пушки прочищают проход для воровского войска и вполне возможно подтянет туда силы с ближайшего западного направления, ослабив там осадное «кольцо». Тогда через него легче будет прорываться атаману Заруцкому с ватагой.
Накануне Иван Мартынович наказывал отобранным казакам:
— Никакого шума, никакого бряка, кто будет ранен, чтоб не смел кричать, помня, что этим выдаст товарищей.
Тут же была принята единодушно клятва перед атаманом, краткая и ясная: «Драться молча, умирать не охая».
В субботний вечер, едва село солнце и наступили сумерки, по московской дороге был открыт огонь из пушек. И расчет осажденных оправдался, Шуйский встревожился, тем более что одно из ядер докатилось до его шатра.
— Никак вздумали воры на Москву рвануть. Ну мы устроим им тут баню.