К вечеру плотина была готова. По ней взад-вперед носился перемазанный, промокший до нитки Кравков, командуя охрипшим голосом запоздавшим:
— Не бросай там. Вот сюда неси, сюда.
Ему хотелось самому видеть прибыль воды, он и на ночь остался возле плотины. Сжалившиеся товарищи принесли ему сухое платье и полушубок:
— Переоденься, горе луковое. Заколеешь ночью-то.
Однако и тут не переставали вышучивать строителя:
— Вздумаешь топиться, полушубок оставь.
Но шутки от Кравкова отскакивали как горох от стены. Все мысли его были заняты плотиной и подъемом воды. На глаз подъем определить трудно, поэтому, оставшись наконец один, Кравков срезал несколько талин, очистил их от коры, наделал белых колышков.
Спустившись к реке, воткнул один у самой воды, второй колышек на шаг выше, третий и четвертый еще выше по откосу. Поднялся далее на обрыв, закутался в полушубок и только тут почувствовал, что клацает зубами: «Кажись, промерз за день-то». Постепенно стал согреваться и даже лег на жухлую бурую траву в надежде уснуть. Однако не спалось. Заполночь поднялся, спустился к реке, нащупал белевший первый колышек. Он уже стоял в воде.
«Прибывает, прибывает, — обрадовался Кравков. — Теперь можно уснуть». И действительно, успокоясь, уснул быстро. Утром, разбуженный раздавшимися рядом голосами, сел, протер глаза.
— Ну что, Фома, получилось ли? — спросил товарищ по десятке. Кравков вскочил, вгляделся в свои колышки, насчитал вместо четырех три. Понял, что первый уже ушел под воду. Сказал:
— Еще как получается, — и побежал вприпрыжку к шатру воеводы. — Михаил Васильевич, вода прибывает, — сообщил князю с торжеством.
— Ну и когда подтопим Тулу? — спросил Скопин.
— Я думаю, через дня два-три поплывет она. — Строитель ошибся, но ненамного. Туляки полезли из домов на крыши через неделю, вместе с крысами, уцелевшими в подвалах и кладовках.
А к Шуйскому явился от осажденных посланец с белым прапором на копье.
— Государь, я послан воеводами и царем Петром для переговоров.
— Наконец-то, — усмехнулся царь. — Сколько раз я предлагал переговоры, отказывались. А ныне что ж подвигло вас?
— Голод, государь.
— Вот видишь, голод оказался сильнее даря. Говори, с чем пришел?
— Воеводы и царь готовы сдаться хоть сегодня, если ты, государь, даруешь живота им.
— Ну что ж, дарение сие не в карман лезет. Обещаю.
— Крест будешь целовать?
— Ворам-то? — возмутился Шуйский. — Ты в своем уме? Довольно с них и слова царского. Ступай. Скажи, чтоб первыми выходили начальники.
На следующий день с утра в воротах появился первым Болотников, он проехал к ставке царя, слез с коня. Подойдя к шатру, вынул саблю, завел ее за затылок, вошел и увидев восседавшего на походном кресле царя в окружении бояр, опустился на колени.
— Руби, государь, мою голову или дай слово молвить, — и положил перед собой саблю острием на себя.
— Говори, — сказал Шуйский.
— Я честно служил Дмитрию Ивановичу.
— Где ты его видел, атаман?
— В Самборе, государь.
— Ты видел не царевича Дмитрия, Болотников, ты видел самозванца Мишку Молчанова, назвавшего себя царевичем, который давно почил в бозе. Ты служил самозванцу, атаман.
— Я не знал, что он обманщик, государь. Клянусь тебе. Но приняв его за царевича и дав ему слово, служил ему честно. И теперь, если ты мне позволишь присягнуть тебе, я буду служить тебе так же честно и никогда не нарушу присяги.
— Но вот сейчас же нарушаешь роту[52] ему.
— Но я действительно считал его царевичем. Он обманул меня, и я вправе переступить через роту.
— Сам знаешь, атаман Иван, что повинную голову меч не сечет. И я не нарушу сего древнего правила. Оставь саблю, а потом мы решим о тебе.
После Болотникова положили свои сабли атаман Нагиба, за ним князь Шаховской, которого не преминул Шуйский упрекнуть:
— Эх, Григорий, не с ворами бы тебе, князю, якшаться. Вот что теперь прикажешь делать с тобой? Молчишь?
У Шаховского и впрямь язык не поворачивался просить прощения у человека, которого он люто ненавидел. Так и удалился молча.
Привели к Шуйскому и царевича Петра. Царь с интересом оглядел его. Усмехнувшись, спросил:
— Так, значит, ты есть царевич Петр Федорович?
— Да, государь.
— А ведь у государя Федора Ивановича не было сына, братец. Не было. Была дочь, но в малолетстве еще померла. Как же ты так оплошал?
— Но меня выбрали, государь.
— Кто выбрал?
— Казаки.