Царь и за ним все окружающие опустились на колени.
Торжественность обстановки подействовала на народ. Воцарилось глубокое молчание.
Процессия остановилась. Царь перекрестился, встал, подошел к гробу и поменялся с братом своим Димитрием. Процессия снова тронулась вперед. Но как будто с того мгновения, как царь принял на свои плечи прах погибшего младенца, не отомщенного им, поруганного им, чье имя дало ему и трон и почести и чей призрак снова изгонял его с трона, с этого мгновенья как бы исчезло недолгое очарование толпы.
— Христопродавец! — раздался чей-то пронзительный исступленный голос.
Царь побледнел.
— Богоотступник, Иуда, клятвопреступник! — раздались снова исступленные голоса.
Казалось, ни сила, ни присутствие духовенства, ни вид гроба не могли сдержать возмущенной народной совести при виде человека, всю жизнь игравшего прахом и именем того, кого он выставлял теперь народу как святыню.
Большой камень со свистом прорезал воздух и упал в нескольких шагах от царя. Лицо царя оставалось спокойно, хотя и бледно.
Быть может, в эти минуты он сознавал, как опасно и необдуманно играет народным легковерием и его святыней.
Скопин остановил свой отряд и образовал живую стену. Когда процессия скрылась в кремлевских воротах, он медленно и задумчиво повернул лошадь и шагом поехал к Кремлю. Смутно было у него на душе. Мелким и ничтожным казался ему царь Василий. Темен и извилист его путь. Кровавый призрак не сходит с его пути. Черная туча плывет на него и разразится над ним и над Русью. Боже, помоги!
Перед собором Михаила Архангела вся площадь была занята народом. У ступеней паперти в нарядном голубом камзоле, со своей сотней стоял капитан Маржерет, француз, бывший начальник телохранителей царя Димитрия, оставленный временно царем Василием при себе.
Его еще молодое лицо, украшенное длинными черными усами, выражало веселую отвагу и беспечность и, казалось, говорило: «Жизнь мне ничего не стоит, не два раза умирают люди. Я живу, наслаждаюсь, получаю хорошие деньги, а там, черт меня возьми! Мне решительно все равно: умереть за мою родину или за чужую, только бы платили!»
Скопин небрежным кивком головы ответил на изысканный поклон француза и, спешившись, в сопровождении Калузина и Ощеры стал на паперти собора, не входя во храм. Он хорошо знал Маржерета как смелого воина и близкого к царю Димитрию человека, но ему казалось подозрительным, что тот неожиданно захворал в ночь заговора и как быстро поправился от своей болезни, когда был избран царь Василий.
Стоя на паперти, Скопин окинул площадь. Вся она, как и прилегающие к ней улицы, была переполнена народом. Колокола гудели не умолкая, но на площади воцарилась мертвая тишина.
Скопин глядел на эту неподвижную, явно враждебную толпу и думал, что достаточно одного умелого слова и вся эта толпа обратится в дикого зверя, и не удержат ее ни стрельцы, ни этот веселый и беспечный француз.
Отряд Скопина расположился слева от иноземцев. В храме в эти минуты происходил молебен и чин прославления честных мощей. Обряд кончился.
Неожиданно громко грянули в тон большим малые колокола. В толпе крестились. Царь вышел на паперть, народ молча встретил его. Царь, видимо, не ожидал такого приема и с растерянным видом остановился.
Сзади него, поддерживаемая под руки, стояла полубесчувственная царица Марфа. Глаза ее были полузакрыты. На бледном лице, хранившем еще черты необыкновенной красоты, лежала печать тупого отчаянья. За ней — белые ризы духовенства. В глубине виднелись лица ближайших бояр и царевых братьев. Ближе всех к царице стоял думный дьяк Михаил Игнатьевич Татищев. Он озирался как затравленный зверь и судорожно мял в руках свой свиток. Лицо его было бледно, и нервная, неловкая улыбка кривила его губы.
Царь имел вид чуть не дряхлого старца. Спина его сгорбилась, глаза, маленькие, красноватые, смотрели робко и неуверенно. Но вид Маржерета с его сотней и князя Скопина с отрядом, казалось, придал ему бодрости.
— Православные! — начал он, стараясь придать силу своему старческому, слабому голосу. Но густой звон колоколов перекрыл его голос. Опираясь на свой жезл, царь беспомощно оглянулся. Ближние бояре поняли царя, и через несколько мгновений колокольный звон смолк. Скоро перестали грохотать и пушки и воцарилась ничем не нарушаемая тишина.
— Православные! — снова начал царь, на этот раз его слабый голос явственно был слышен далеко на площади. — Люди московские, русские, всем вам подлинно ведомо, что Гришка Отрепьев ложно назывался царевичем Димитрием, а как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев, и на государстве счинился бесовскою помощью, и людей всех прельстил чернокнижеством. И тот Гришка за свое злодейственное дело, приняв от Бога возмездие, скончал свой живот злою смертью. А мать царевича Димитрия инокиня Марфа и брат ее Михаил Нагой с братьею всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее царевич умер подлинно и погребен в Угличе…
Царь остановился и окинул взглядом народную толпу. Угрюмо и молча, без шапок теснился вокруг народ. Царь перевел взор на царицу Марфу. Низко опустив бледно-желтое лицо, бывшая царица и несчастная мать стояла, как бы не слыша и не понимая того, что творилось вокруг.
— Но явил нам Господь, — почти кричал царь, — великую милость ныне, дабы смолкли уста неверующих. Явил Господь милость в нетленных честных мощах царевича Димитрия. Радуйтесь, православные…
Царь замолчал. Гробовое молчание встретило его слова. Десятки тысяч глаз впились в измученное лицо царицы Марфы, в ее посиневшие губы.
— Великая царица, — обратился царь к Марфе, — скажи правду народу русскому.
Царица выпрямилась, на одно мгновенье ее выцветшие глаза сверкнули гневом и презрением на царя, она сделала шаг вперед, хотела что-то сказать и вдруг пошатнулась. Мстиславский и Нагой торопливо подхватили ее, и вдруг она зарыдала, тяжело, отчаянно, беспомощно взмахивая руками и выкрикивая непонятные слова.
Толпа загудела.
— Кается, кается, — раздались громкие возгласы сторонников Шуйского.
— Грех, неповинного младенца зарезали вчера, а теперь за мощи явили.
— Христопродавец! Ишь убивается сердешная! — послышались новые возгласы. — Не плачь, матушка-царица! — пронесся чей-то пронзительный крик. — Жив царь, сынок твой! Жив! Жив! — подхватили этот крик тысячи голосов.
И этот народный рев гремел анафемой над головой царя Василия. Бледный, с трясущимися губами стоял царь. Скопин и Маржерет сдвинули живой стеной свои отряды. Народный гул все рос, ширился, из кремлевских стен несся знакомый царю Василию глухой шум народного бунта.
Настала решающая минута… Мстиславский бросился вперед и величавым жестом, подняв к небу руки, крикнул во всю силу своей широкой, еще могучей груди:
— Царица хочет говорить!
Мгновенно площадь стихла. Мстиславский наклонился к полубесчувственной Марфе и что-то начал ей говорить. Царица Марфа поглядела на него, сделала еще шаг вперед и, запрокинув голову, снова безнадежно махнула рукой. Но тут Татищев не дал времени народу. Он смело выступил вперед и закричал, махая над головой свитком:
— Вот что хотела вам сказать царица Марфа, вот ее грамота, православные… Слушайте, слушайте!..
И, развернув свиток, он начал читать:
«Я виновата перед великим государем, царем и великим князем Василием Ивановичем всея Руси, перед освященным собором и перед всеми людьми Московского государства и всея Руси, а больше виновата перед новым мучеником, перед сыном моим, царевичем Димитрием… (Ни одним словом не прерывал народ чтения этой грамоты. Царю, видимо, было не по себе.) Терпела я вора, расстригу, лютого еретика и чернокнижника, не объявляя его долго (в толпе послышалось движение, сдержанные возгласы недоверия и недоумения и сейчас же стихли), а много крови христианской от него, богоотступника, лилось, и разоренье христианской веры хотело учиниться, а делалось это от бедности моей, потому что, когда убили моего сына Димитрия-царевича, по Бориса Годунова веленью…»