— Проклятый Богом, — произнес наконец патер, — презреннейший из людей, святотатец, богоотступник, что сделать мне с тобою?
— Пощади! — снова простонал Фидлер.
— Мне жаль тебя, никакая земная казнь не сравнится с тою, которая ждет тебя там… Что это? — и патер взял в руки кубок.
— Смерть, — едва слышно ответил Фидлер.
— Как умирают от этого?
— Как царь Борис, — тихо, едва слышно ответил Фидлер.
— Ты разве был при нем?
— Был, брат Каспар… но (он хотел сказать «клянусь», но язык не повиновался ему), но… Да постигнет горе и нищета и гибель мою дочь, если я лгу, но я ничего, ничего не знаю…
Загадочная улыбка скользнула по лицу патера.
Он вспомнил неожиданную смерть Годунова, столь выгодную для Димитрия, патера Чернецкого, место которого он занял в России… Торжество Димитрия, ускоренное этой смертью…
— Да, ты ничего не знаешь… И даже своей выгоды?..
Патер пристально смотрел на бесцветную жидкость в кубке и неожиданно вдруг проговорил:
— Встань и налей мне в склянку этого лекарства, и кстати, расскажи, как его готовить. Но помни, не лги!.. — закончил он, нахмурив брови.
Фидлер с трудом поднялся, молча вынул из кармана пергаментный листок и подал иезуиту. Патер просмотрел его и удивленно поднял брови.
— Я не лгу, — прошептал Фидлер.
— Противоядие?
— Нет, — облизывая языком пересохшие губы, неясно прошептал Фидлер.
— Хорошо, — произнес патер, — ты не убежишь и не отравишь, ты вылечишь гетмана.
— Вылечу, — уверенно ответил несколько ободрившийся Фидлер.
— Суд еще не кончен над тобою, — добавил, вставая, патер. — Скажи, твоя дочь чиста, непорочна и прекрасна?
Лицо Фидлера исказилось страдальческой гримасой.
— Бери меня, пощади ее! — с отчаяньем крикнул он. Патер с холодным любопытством взглянул на него.
— А! У тебя все же есть сердце… Прощай. Гетман ждет тебя. Твоя дочь… — он не кончил.
Когда патер вышел, Фидлер бросился на пол, бился об него головой, царапал свое лицо и в исступлении хрипло стонал:
— Дьявол! Дьявол! Дьявол! Фанни! Дочь!..
Кровавая пена показалась у него на губах, его змеиная природа не выдержала, и он лишился чувств…
VII
Ощера, находившийся в войске, осаждавшем Калугу, потерявший надежду найти любимую невесту, напрасно искал смерти. Он участвовал в самых опасных предприятиях, во всех приступах, каждый день в схватках с отрядами Болотникова на вылазках, но смерть щадила его. Он играл в кости, пил, не спал ночей и с удивлением замечал, что прежние раны зажили и что к нему возвращается здоровье. Благодаря своей отваге он скоро стал ближним человеком к князю Мстиславскому. Проникнутый страстной верой в Скопина, молодой Ощера немало содействовал тому, что старик Мстиславский поборол свою гордость и тоже пожелал иметь при себе Михаила Васильевича. Старик очень любил юношу Скопина, верил в его военный талант, но гордость старого воина не позволяла ему заявить открыто, что он нуждается в Скопине. Но он был очень честен и пожертвовал своим самолюбием для того, что считал своим долгом.
Скопина ждали с часу на час. Уже отдельные дозорные и разъезды его отряда, встреченные восторженными криками, появились в московском стане.
Утомленный дневными тревогами, Ощера заснул в своей палатке. В углу храпел его стремянный, вывезенный им еще из вотчины, когда он впервые отправлялся на царскую службу. Это был рослый и крепкий мужчина лет сорока, с изрытым оспой лицом, по прозванью Ивашка Безродный. Ощера крепко спал и вдруг почувствовал, что кто-то его слегка трогает за плечо и шепчет: «Боярин, боярин». Привыкший к неожиданным ночным тревогам, Ощера сразу очнулся и сел на кровати. Он с изумлением всматривался в темную фигуру, стоявшую перед ним.
— Кто ты?
— Тише, боярин, — заговорил незнакомец, — тише, я холоп твой из твоей вотчины. Я от боярышни…
Ощера весь задрожал и едва сумел высечь огонь и зажечь сальный огарок. Перед ним стоял истощенный, бледный, с длинными волосами человек.
— Кто ты? — снова повторил Ощера.
— Раб твой, по прозванью Сорока… Слушай, боярин, — продолжал этот человек, поводя во все стороны своим длинным носом, — кланяется тебе боярыня твоя матушка, сестрица твоя боярышня.
Ощера слушал как во сне. Проснулся и Безродный, встал, зевнул, потянулся, потер глаза и сразу узнал Сороку.
— Васька, ты! Сорока!
— Ивашка!
Ощера едва понимал, что творилось вокруг. А Сорока, чтобы не томить боярина, по обыкновению скороговоркой рассказал ему все, что случилось с боярышней и как она теперь живет. Несмотря на все лишения осады, боярышня с боярыней здоровы, хотя малость сдали с тела. О себе Сорока умолчал, умолчал он и о том, как он, Ульяна и отец Патрикей притворялись всегда сытыми, чтобы уделить половину своей порции Ксеше и Федосье Тимофеевне. Ощера слушал его со слезами на глазах и, когда он кончил, крепко обнял его и расцеловал.
— Боже, да ведь ты голоден! — вдруг воскликнул он.
Но, несмотря на все увещания, Сорока съел только небольшой ломтик хлеба да выпил вина.
— Негоже, — упрямо повторял он, — там голодно.
— Я пойду с тобою, с нами пойдет Безродный, мы снесем им есть. Я хочу быть с нею, — с горевшими глазами говорил Ощера. — Я не могу выносить разлуку…
Его сердце готово было разорваться от счастья, что его возлюбленная Ксеша была чиста как прежде, что она спаслась от Темрюкова, но вместе с тем он страдал при мысли, какие опасности грозили ей в осажденном городе и какие лишения и тревоги переживает его мать. Сорока был счастлив. Сегодня утром он поклялся боярышне, что узнает, что с Ощерой, и случай так блистательно помог ему. Он шел наудачу, не зная, жив ли Ощера, здесь ли, в Москве ли или в каком-нибудь ином месте.
— Я иду, я пройду с тобой и, если надо, умру с ней и матушкой, — решительно произнес Ощера. — Иваша, готовься!
Сорока покачал головой, но не смел противоречить боярину.
Молча вышли они из палатки. До рассвета короткой ночи было недалеко. Костры погасли, весь лагерь, казалось, был погружен в сон. Но не прошли они и сотни шагов, как вдруг тревожно зазвучали трубы на правой стороне стана, раздались крики… Шум, непонятный, зловещий, рос и приближался. Ощера с недоумением оглядывался кругом, из палаток выскакивали люди, от костров подымались заспанные солдаты. Кони испуганно бросались в разные стороны, и скоро весь лагерь был на ногах.
— Что случилось? Что случилось? — в паническом страхе спрашивали друг друга люди, толпясь, не зная, что думать и на что решиться.
Но скоро крики ужаса разъяснили, в чем дело, измученные всадники, не разбирая дороги, летели через лагерь на взмыленных конях и громко кричали: «Смерть! Погибли! Божий гнев! Где воевода?» Сотни и сотни всадников, таких же измученных, летели как привидения со всех сторон. С непокрытой головой выскочил Мстиславский и остановил первого встречного всадника. То, что узнал он, было неожиданно и ужасно. Он узнал, что все его войско было почти уничтожено на берегах Пчельни князем Телятевским. Оба воеводы — князья Татев и Черкасский — пали в битве… Калуга освобождена…
Он сам на краю гибели. Не слушая приказанья, люди самовольно вскакивали на коней и бросали войско. Пешие в беспорядочном бегстве стремились за ними. Ни угрозы, ни мольбы не помогали. Не помня себя, князь приказал немногим сотням смелых, необезумевших людей идти на приступ под прикрытием деревянного вала, чтобы зажечь город. Это устыдило малодушных, некоторые полки выстроились и двинулись за ними.
Но тут произошло нечто ужасное. Едва конец деревянного вала приблизился к городской стене, как раздался страшный взрыв. Это был подкоп гетмана и Свежинского.
Со страшным громом поднялась земля и выбросила из недр своих снопы огня и искр. Безобразной, страшной массой взлетели на воздух бревна, туры, лошади и люди. Это продолжалось одно мгновенье, но показалось целой вечностью. Теперь ничто не могло бы удержать обезумевшего войска. Бросая оружие, давя друг друга, люди в нечеловеческом страхе бежали от городских стен.