— Хорошо, будет соблюдена воля царская, — проговорил князь. — А теперь, — продолжал князь, — выпьем, друг, за царя.
Князь налил себе в кубок, а царскому стольнику в другой с нежной, кружевной чеканкой венецианской работы.
Ощера низко поклонился и, осушив кубок, бережно поставил его на стол.
— Не откажи, друг, за весть от царской милости, возьми от князя Скопина кубок этот. Спасибо тебе, — и князь подал Ощере драгоценный кубок.
Ощера отшатнулся, и лицо его слегка побледнело.
— Грустно мне, — продолжал князь, — а не могу я медлить доле, сам знаешь, путь до Тулы немалый, а царь не ждет. Прости, друг. Возьми же.
Но Ощера не двигался с места…
— Что с тобой, Семен Семенович? — начал князь, в первый раз, в знак особой ласковости, называя стольника по имени и отчеству.
— Ничего, князь, ничего! Точно, будет тебе, будет великая царская милость… — с трудом проговорил Ощера. — Не лгут на крестном целованье… и я буду награжден, боярин, за то… Не награждай ныне… пожди… сам этой награды попрошу из рук твоих…
Князь недоумевающе смотрел на взволнованного стольника.
— А только, — закончил Ощера, — Бога ради торопись из Москвы! Торопись, князь, дорогой, — с внезапным порывом чувства прибавил он. — Ох, Богом свидетельствую, негоже тебе, князь, оставаться в Москве. Скачи тотчас, скачи дальше… Прости, государь князь, — и, низко склонившись, Ощера стремительно выбежал из комнаты, оставив на столе кубок.
Князь задумчиво покачал головой.
— Ванюша! — громко крикнул он.
— Чего, боярин? — откликнулся Калузин и сейчас же явился.
— Ехать надо. Выбери двадцать человек, да пусть хорошенько вооружатся да коней запасных возьмут. Я еду сейчас. Чтоб сейчас же догнали меня у Серпуховских ворот.
— А я? — спросил Калузин.
— А ты останешься здесь.
— Князь!
— Ваня! — слегка сдвигая брови, проговорил Скопин.
— Прости, боярин, — грустно опустив голову, проговорил Калузин.
— Вот что, Ваня, — продолжал князь, — соберешь людей, дом передашь на руки Качуре, а сам найдешь во дворце пана Осмольского. Знаешь его?
— Знаю, боярин.
— И скажешь ему, что-де по царскому приказу тотчас отъехал князь Михаила Васильевич на Тулу, кланяется и просит либо пожаловать к нему, либо подождать его.
Князь усмехнулся.
— А еще, — продолжал он, — найди боярина Семена Васильевича Головина и проси его передать боярышне Анастасии Васильевне, что отбыл я и мать-княгиню скоро на Москву привезу, чтоб не тревожилась она. А теперь приготовь мне моего белого аргамака Залета, да скорее, оденусь я сам.
— А потом? — робко спросил Калузин.
— А потом, — ласково улыбнулся князь, — догоняй меня.
Лицо Вани мгновенно просияло, и, кажется, если бы он смел, то бросился бы на шею князю.
Через полчаса из Серпуховских ворот на тульскую дорогу выезжал небольшой отряд во главе с князем Скопиным.
На душе князя было тревожно, точно с предчувствием наступающей беды грустно взглянул он на темную Москву и перекрестился.
Чуткий конь его слегка вздрагивал, словно разделяя тревогу своего господина.
— А ну-ка, товарищи, — крикнул князь, — полетим, как соколы!
Князь слегка кольнул шпорами коня. Конь сразу сделал прыжок и, громко заржав, понесся вперед как стрела.
Звеня саблями, поскакал за ним по пустынной дороге небольшой отряд.
IV
Княгиня Марья Ефимовна Скопина никак не ожидала приезда своего единственного сына, ненаглядного Мишеньки. Радости ее не было границ. Она знала, как любил молодой царь ее сына и сколько забот падало на Мишеньку, боярина царского совета.
Скопин приехал под вечер и решил переночевать у матери, выехать на рассвете и в обед быть уже в Туле.
Марья Ефимовна была еще молодая женщина, ей едва исполнилось тридцать пять лет, и ее строгое лицо, обрамленное роскошными темно-русыми волосами, было прекрасно. Темные глаза сияли глубоким внутренним светом. Она смотрелась скорее старшей сестрой Михаила Васильевича, чем его матерью.
Честолюбивая и пылкая, смелая и твердая в своих убеждениях, она была другом и товарищем своего сына, жаждущего воинской славы и подвигов. Как бы ни болело ее материнское сердце при виде тех треволнений и опасностей, которые ожидали ее единственного сына, она никогда не отвратила бы его от того пути, по которому он шел, пути славы, доблести или ранней смерти. В ней в полной мере выразились те доблести русской женщины, что в минуты подъема народного духа создают из них героинь, беззаветно преданных своей идее, приносящих ей в жертву и свою жизнь и жизнь милых и близких. Когда Михаил Васильевич с увлечением рассказывал ей о царе Димитрии, об его мечтах двинуться походом на хана крымского, на турок, ее глаза горели таким же огнем, как и глаза ее сына.
— Иди, иди, дорогой Миша, — с разгоревшимся лицом говорила она, — иди, да воссияет честный крест.
Поздно ночью разошлись мать и сын по своим опочивальням.
Долго не могла заснуть Марья Ефимовна. Не первый год вдовеет она и горячая кровь волной приливает к лицу ее. И все, что есть в душе ее пылкого и страстного, все вылилось в одну любовь к сыну. В его любви к юной Головиной и в его грядущей славе (она уверена в ней, в этой славе) вся жизнь ее, все помыслы и надежды!
На пушистом ковре в ногах княгини, свернувшись клубком как собачонка, лежала карлица Агашка. Карлица Агашка, несмотря на то что слыла дурочкой, была ближайшим человеком княгине. В ней было что-то странное. Быть может, она прикидывалась только дурочкой. Она хорошо знала людей, окружающих княгиню, помнила князя Михаила еще совсем ребенком и, как древняя Кассандра, часто предрекала семейные события, зная, что никто не поверит ей.
И теперь, лежа у ног княгини, она начала тихо охать и стонать, что-то бессвязно бормоча.
Марья Ефимовна, погруженная в свои мысли, сперва не обращала на нее никакого внимания, но вдруг Агашка сразу приподнялась с ковра, громко застонала и вся насторожилась.
Княгиня вздрогнула и тоже поднялась на своей пуховой постели.
— Агашка, что ты? — спросила она.
Свет лампадок довольно ярко озарял лицо карлицы, и на нем было написано неподдельное отчаяние и словно ожидание чего-то. Она молчала.
— Агаша! — громко крикнула княгиня. Агашка вздрогнула и торопливо прошептала:
— Едут, Марья Ефимовна, едут, горе, ох горе везут, слышишь, слышишь?
— Ты ума лишилась, — проговорила Марья Ефимовна, невольно сама чутко прислушиваясь.
Карлица с выражением ужаса и тоски на своем сморщенном, уродливом лице тихо покачала головой.
— Увезут сокола, и полетит он орлом, — нараспев заговорила она. — Не пускай, не пускай его, княгиня!..
Она вскочила с ковра и в каком-то непобедимом ужасе протянула вперед свои худенькие, сморщенные ручонки. Марья Ефимовна тоже вскочила с постели.
— Крови, крови-то сколько! — продолжала в ужасе Агашка. — Слышишь, слышишь!
Охваченная тревогой, княгиня, вся дрожащая, напрасно напрягала свой слух.
Глубокая тишина царила вокруг. Прямо из окна виднелась большая дорога, озаренная лунным светом, так что казалась широкой полосой белого полотна. Ни звука. Даже собачий лай смолк.
— Дура, молчи! — со злобой произнесла княгиня. Но карлица не трогалась с места.
И вдруг княгиня услышала как будто отдаленный топот. Она вся замерла. Ближе и громче! И вот на дороге в лунном сиянье несутся, как призраки, три всадника. Они направляются прямо к воротам.
Княгиня вскрикнула и бросилась вон из горницы.
Михаил Васильевич еще не спал. Он тоже услышал тонким слухом прирожденного воина стук копыт на пустынной дороге и поспешил пойти к воротам. Едва он успел подойти к ним, как взмыленные кони остановились и хриплый голос закричал:
— Скорей, скорей, дело до Михаила Васильевича, открывай ворота, буди боярина!