И этот хриплый зов сопровождался бешеными ударами в ворота. Караульные бросились к ним, замелькали огни, и в одну минуту просторный двор наполнился людьми.
По приказанию Михаила Васильевича ворота были сейчас же отворены. Всадники уже спешились и, оставив коней, без шапок вошли во двор знатной боярыни.
Князь был поражен, узнав в человеке, быстро шедшем впереди других, Ваню Калузина. Лицо Калузина при лунном сиянии казалось иссиня-бледным. Волосы прилипли к вспотевшему лбу.
— Ваня, что ты? — с тревогой спросил Михаил Васильевич, подходя к нему.
— Князь, родной, — задыхаясь проговорил Ваня, — горе, беда на Москве.
— Пойдем в горницы, — коротко произнес князь. — Скажите матушке-княгине, чтобы не тревожилась, а то нашумели вы уж очень, — добавил он, обращаясь к дворовым.
Князь молча прошел к себе в комнату. Калузин следовал за ним. Князь приказал подать рыбы и вина и выслал всех из горницы. Калузин с жадностью выпил вина.
— Говори, я слушаю, — сказал Михаил Васильевич.
— Царь убит, — дрожащим шепотом произнес Калузин.
Князь медленно поднялся с места. Он сильно побледнел, и глаза его грозно сверкнули. Быть может, он счел себя жертвой шутки.
— Богом Христом клянусь, боярин! Сам видел труп его! — торопливо проговорил Калузин, испугавшись грозного выражения в лице князя.
— Кто же убил его, расскажи, Ваня, — сдержанным голосом начал князь, — и что на Москве?
— О князь, ровно ад был на Москве, дядя твой Василий Иванович поднял стрельцов на царя, торговых людей, а больше бродяг да голи кабацкой, да тюрьму открыл.
— Дядя! Мой дядя! Князь Василий Иванович Шуйский! Он, помилованный! — вскричал Скопин, выпрямляясь во весь рост и поднимая кверху руки. — А если ты говоришь облыжно, а если ты ошибся, Ваня? — зловещим голосом тихо докончил князь, опуская руки и пронизывая Калузина загоревшимися глазами.
— Сам видел, сам слышал, крест на том целую, — твердо проговорил Калузин, быстрым движением расстегивая ворот и вынимая крест.
— Вот, Михаил Васильевич, — и он, перекрестясь, поцеловал крест.
— Горе! Горе! — простонал князь, хватаясь за голову. — Горе! — повторял он, бегая из угла в угол по просторной комнате. — Иуды, безумцы, не ведают, что сотворили! И снова шатнется родная Русь и польется кровь христианская! И подымутся призраки из кровавых могил! Боже! Отврати гнев свой правый, да не погибнем мы!..
Калузин не вполне понимал отчаяние князя, но ему было жутко… Ему невольно пришло в голову, что будь князь на Москве, этот самый юный князь, внушавший ему сейчас какой-то необъяснимый трепет, то, быть может, никто не посмел бы подняться на Москве.
Князь вдруг остановился.
— Они обманули меня! — вскричал он. — И я как слепой цыпленок дался им в руки.
Он помолчал, стараясь овладеть собою. Через минуту он, по-видимому, спокойно обратился к Калузину:
— Говори все, что знаешь, что видел.
Калузин собрался с мыслями, выпил вина и начал:
— Когда уехал ты, князь, все сделал я сперва по порядку: собрал и нарядил людей, как ты приказал, сбегал к боярину Семену Васильевичу, а потом поехал в Кремль повидать пана Осмольского. Хоть и было поздно, да я знал их обычай, от царя придут, дома опять пируют. Пришел, а у ворот стрельцы, пир кончился у царя, и никого в Кремль не пускают и из него не выпускают, диву я дался, никогда того не бывало. И у всех ворот кремлевских стрельцы… Смутно мне стало. Вернулся я домой и спать не могу, двор обошел, на улицу вышел, рассвело… Вдруг услышал, в набат ударили у Ильи-пророка, на Ильинке, на Новгородском дворе. Думаю, пожар, что ли. А тут во все московские колокола ударили… Гул пошел по всей Москве.
Князь, бледный, со сдвинутыми бровями, слушал рассказ.
— И вот, Михаил Васильевич, — продолжал взволнованный Калузин, — высыпал народ… Крик, стон поднялся, поскакали конные, побродяги какие-то да острожники явились… Гляжу, скачет князь Иван Семеныч Куракин, за ним стрельцы, кричит: «Православные! В Кремль! Кремль горит! Ляхи царя и бояр бьют! Спасайте Димитрия Иваныча!» Тут загудел народ: «В Кремль! В Кремль! Бить нехристей…» Тут подумал я, князь, дом-то боярышни Головиной, почитай, чуть не в самом что ни на есть польском гнезде, долго ли до беды, спалят заодно…
Князь судорожно сжал серебряный кубок и погнул его края, но не проронил ни одного слова.
— Велел я тогда мигом собраться всем людям твоим, дом твой без призору оставил, прости, Михаил Васильевич, да и поехал к боярышне.
Князь тихо наклонил голову и ласково проговорил:
— Спасибо, Ваня.
Калузин вспыхнул от удовольствия.
— Не на чем, боярин… Едва доехали, там Семен Васильевич, людей-то у них и пятнадцати не набралось, а кругом уже словно ад преисподний. Сам знаешь, почитай, кругом вся царицына свита живет. Ох! Уж что было! Стреляют, кричат, дома занялись… Заперли ворота… Не трогали нас, а тут боярышня, как на грех, взглянула в окно, видит, женщина бежит с ребенком прямо к нашим воротам, гонятся за ней с ножами, а она, сердечная, ребеночка-то прижала к груди, задыхается, кричит: «Ратуйте, кто в Бога верует!» Боярышня стала сама не своя. Сбежала к нам, простоволосая, кричит: «Скорей, скорей открывай ворота!»
Горделивая улыбка скользнула по лицу Скопина.
— А Семен Васильевич и говорит: «Уйди, сестра, нас сожгут, перережут, коли впустим». Бросилась сама боярышня, крикнула только: «Стыдно, стыдно!» — да сразу калитку открыла и выбежала на улицу. А женщина уж и на ногах не держится. Обняла ее боярышня.
— А вы? — стремительно произнес князь.
— Да уж чего тут, все мы словно взбесились, сразу же распахнули ворота, кто в калитку не поспел, и унесли женщин. Вот тут-то и началось. Стала толпа в ворота ломиться, стрелять да эту полячку требовать. Семен Васильевич говорит: «Воля Божья! А ее не выдадим!» Целый час отбивались. Сколько уложили их… Потом ворота сломали, а тут, дай Бог здоровья, князь Черкасский со стрельцами. Воров разогнал, стрельцов оставил при нас. Потом я да Семен Васильевич во дворец поехали. Встретили дядю твоего Василия Ивановича. Стоит на коне во дворе с крестом и мечом и кричит: «Идите, дети, на вора, на еретика!..» — «Где царь?» — спрашиваем. Кто-то и кричит: «Издох еретик на Красной площади». Мы туда. Ах, боярин, — простонал Калузин, закрывая лицо руками, — не забыть мне того, что увидеть пришлось там… Положили они его, сердечного, на стол, на площади, бросили на грудь ему личину, а в руки дали дуду да волынку, а у ног его зарезанный Басманов…
— И он! — воскликнул Скопин. — А царица?
— Спаслась, говорят, — ответил Калузин. — Сколько ляхов полегло, и не счесть, по улицам валяются без погребенья… За час до полудня кончили резню… Кой-где только еще били литву.
Калузин замолчал. Молчал и князь, подавленный его рассказом. Многое в нем было для него не понятно. Участье дяди, неожиданность события. Отношение народа московского. А главное, пугало его сердце будущее родины.
— Кого же, Ваня, в цари прочат?.. — прервал князь молчание.
Калузин немного поколебался и тихо ответил:
— Князя Василия Ивановича Шуйского.
Скопин стремительно вскочил с места.
— Его! С такими руками! Или Бог проклял Русь! Нет, нет! Не его слабой голове носить венец царя! Не такое неверное сердце покроется царской багряницей! В Москву! Отдохни два часа. Через два часа я еду. Ложись в моей опочивальне. А теперь спасибо тебе, дорогой друг, — ласково сказал он, обнимая Ваню.
— Боярин, — проговорил взволнованно Калузин, — жизнь положу за тебя, Боярин, — через минуту добавил он, — кланяется тебе боярышня… а еще, боярин, пан Осмольский изрублен у покоев царских. Не хотел бежать.
Скопин перекрестился.
— Я знал, что он храбрый рыцарь.
С этими словами князь вышел, чтобы повидаться с матерью и сообщить ей о новых событиях.
— Великая смута настанет во всей земле русской, — сказала Марья Ефимовна, выслушав сына.
У ног ее сидела дура Агашка и жалобно выла.