Спасительна нерасчлененность пространства, как холодный компресс к пылающему лбу: иначе как выдержать — залпом наповал — внезапную панораму Флоренции, подсеченную не кистью, а плоскими водами Арно, и неожиданно, резко и целиком вернувшееся прошлое, которое в миг отъезда, казалось, было стерто одним махом, и вялую отрешенность от привычной жажды спасать проносящиеся мимо лица, пейзажи, торопливо их зарисовывая.
Что это? Ощущение приближающегося конца или нового начала?
Рим.
Паутина рельсов. Покачиваясь на семи холмах, всасывает он поезд вытянутой трубочкой губ — вокзалом Термини, выщелкивает пассажиров, как горох из вагонных стручков, и пошла перевариваться мелочь, не дающая насыщения, в кишечных переплетениях улиц и переулков: вот уже три тысячелетия переварено — руины мясокрасного кирпича и серого, как окаменевший кал, травертина маячат Форумом и термами Каракаллы.
Кон ощущает все симптомы болезни, называемой «сонным параличом»: спит с открытыми глазами, видит и четко сознает все, что происходит вокруг, но ни говорить, ни двигаться не может, парализованный внезапной и чрезмерной дозой досознательной памяти, — а ведь всего лишь легкий укол: из-за угла — Колизей.
Схваченного сонным параличом, почти пронесут Кона, как и свои чемоданы, случайные его спутники мимо берниниевского фонтана «Тритон» и тут же нырнут в какой-то замусоренный переулок по Виа Тритоне, и он очнется в каком-то допотопном пансионе со страшным сердцебиением.
Но что могло вызвать это непрекращающееся сердцебиение, хотя он уже наглотался тайком таблеток тазепама и валерианки?
Сосед ли по комнате, лежащий ничком без звука и движения на своей кровати, распятие в изголовье, олеографически скучный, склепный дух католичества, не выветриваемый из этой малой пансионной комнатки, мышиная скученность и потертая роскошь вестибюля с малиновым бархатом дряхлых кресел и старческим пигментом большого зеркала, белой, из бабкиного века, входной дверью, защелкиваемой на вышедший из моды замок, запыленные складки и фестончики портьер, замерший между этажами насквозь просматриваемый лифт в замысловато-ажурном корсете железной шахты?
Быть может, странный, идущий из-под пола гул?
Стоило распахнуть окно, и влажный сентябрь вливался мертвой тишиной первой римской ночи, начисто смывая гул.
Стоило его снова закрыть, как гул возобновлялся, сосед, лица которого он так никогда и не увидит, лежал ничком, сердцебиение усиливалось.
Надо было выйти — как вырваться.
Кошки, все (как он потом узнает) сплошь с императорскими именами, одни Калигулы и Нероны, роются в мусорном баке.
Переулок пахнет гнилью.
Кон пытается зазубрить какие-то контуры карнизов и балясин, чтобы по ним найти дорогу назад, и вдруг замирает на какой-то пустынно распахнувшейся площади: фонтан Треви, безводный, в нулевом часу ночи, с продрогшими и состарившимися от неожиданно пресекшегося на ночь внимания атлетами, чьи облики на глазурованных открытках будят по всему миру туристскую ностальгию.
Кон всматривается в небо. Вот кто принес все еще тяжко сжимающее грудь сердцебиение: непривычно тихие и затаенно-тяжкие облака, и в них — сгущающаяся испарениями, выступающая из тысячелетних камней тишина смерти, которую только здесь дано услышать и ощутить, — смерти такой скучной, вечной, такой настоящей…
Потом, как попытка спасения, — первый наскок впопыхах на Рим, проход и гастрономически-фекальное ощущение, протягивающееся через тысячелетия Cloaca Maxima, клоакой Рима, чьей уцелевшей ржаво-железной дверки в подземелье Мамертинской тюрьмы он коснется, представляя со слов гида, как выбрасывали трупы замученных и казненных в фекальное течение времени, и из вони и смерти цвела легенда об Ангеле, освободившем апостола Петра, а Кон будет во все глаза смотреть на обыкновенный щит, на котором начертаны имена казненных в этом подземелье, сотрясавших в свое время Римскую империю — Аристобул, Сеян, Шимон Бар-Гиора.
У Кона есть свой Ангел, мимолетно схваченный и закрепленный кистью на полотне: упрятанный в багаж, под крышкой пианино, одним из его почитателей, он, вероятно, едет или плывет малой скоростью.
Освободит ли он Кона?
Или для этого необходима вера апостола Петра?
А их на вторую ночь переселяют в другой пансион на Виа Кавур, и он получает угол в какой-то огромной оголенной комнате, а вокруг подозрительно-веселые лица его мимолетных коллег по ночлегу, мужчин и женщин, и, главное и опять изводящее сердцебиением, непонятно почему почти посреди комнаты — биде; его пытаются скрыть от глаз, набрасывают на него шмотки, а оно опять и опять бесстыдно обнажается, назойливо лезет в глаза; вдобавок еще в каких-то закутках что-то готовят, запахи вызывают тошноту; и опять Кон выбегает на улицу, и прямо перед носом какие-то ступени, ведущие вверх, на пустынную площадь, распахнутые двери собора Сан-Пьетро ин Винколи, кафедральный мрак и остолбенение: в короткой вспышке света (турист бросил монетку в автомат) — «Моисей» Микельанджело, так вот, запросто, по соседству с биде…