Кошмарные видения наваливаются на охваченного сонным параличом Кона…
Доносительские партитуры извлекаются из архивов.
Оперу пишут все, одну нескончаемую оперу, ставящуюся на одной вертящейся сцене огромной страны, где господствует лишь один феномен — все высвеченные сценой уносятся на дантовом кругу за кулисы, во тьму, проваливаются в подвалы, трюмы театра, в гибель, и так — десятки миллионов.
И так смертельно понятна страсть тиранов к опере, к оперативным ариям: тонкие и сладкие голоса итальянских оперных певцов несут эту вальпургиеву вакханалию смерти.
Прикованный сонным параличом к постели, Кон ощущает себя как больной в реанимации, словно бы все прошлое, настоенное на крови застенков и застенных скандалах, вливается в него по множеству прикрепленных к нему трубок, одновременно доканывая и все же поддерживая существование привычными растворами рабской жизни и, кажется, оборви он эти трубки, его убьет не кислородное голодание, а кислородный избыток.
Внезапно — спасение: старец прерывает свои излияния бегством в туалет.
Пытаясь оттеснить кошмары, Кон усиленно представляет, как старец, чертыхаясь, в который раз вслепую ищет кнопку, чтоб низвергнуть водопад в римский унитаз.
Почему-то у партийного старца это получается особенно внезапно и шумно.
Так кнопкой повергают в прах весь мир.
После этого можно только воскреснуть.
И Кон вскакивает с постели, суетливо напяливает одежды, вырывается наружу из чада, от чужих чад, скандалов и всходящих опарой опер.
Пятый час. Неверный свет солнца, клонящегося к закату над приземистой крышей гостиницы «Ла Скалетта». Поистине не «Ла Скала», а «Ла Скалетта»: не опера, а оперетта.
Черный мелкий слюдяной песок вдоль берега Тирренского моря. Слабый накат волн. Тишина. Заброшенный край набережной. Парк пиний: не кроны — сплошные птичьи гнезда.
С приближением к центру набережной усиливается оживление. Проносятся парочки на мотороллерах, у итальянок мелкие кукольно-красивые лица. Все больше и больше машин из Рима забивает берег: итальянцы сидят в них, дремлют с видом на море, читают газеты, едят мороженое, играют в карты, прогуливают собак. На пятачке — толкучка: русские евреи, смешавшись с арабами из Ирака, Ирана, Алжира, которые продают в основном похожие на шкуры ковры, в свою очередь предлагают итальянцам, стараясь развязностью прикрыть неловкость, фотоаппараты, дорожные шахматы, русские матерчатые куклы для накрывания чайников, всевозможные значки, коробки карандашей «Самоцвет», байковые платья, туфли, часы на цепочках, наборы малых и больших сверл, нитки, носовые платки, цыганские шали, даже русско-итальянские словарики, которые им выдают в Хиасе.
Бойко торгуют уже известные своей ловкостью три брата — Бама, Няма и Зяма; женщина Эльза, которая беспрерывно попадается на пути Кону еще с момента подачи документов в ОВИР, торгуясь с итальянкой, продает балетные тапочки и беспрерывно сообщает всем, что едет в Лос-Анджелес.
А вот и женский клан семейства Регенбоген: вернулись после очередной семейной спевки. Увидев Кона, они поджимают губы, принимают отсутствующий вид: этот ненормальный художник их пугает — явный лунатик, ходит как спит с открытыми глазами, ночью и зарезать может, в бессознательном состоянии.
Кон идет дальше вдоль набережной, до Виа Пескатори, мимо речушки, мимо ярко раскрашенных баркасов, словно сошедших с полотен Альбера Марке, а на стенах — вдоль моря — надписи, надписи, стертые, вновь начертанные. Война лозунгов.
«NO ALLA MAFIA PCI!»
«NE LE USA. NE LE URSS, EUROPA NAZIONE».
«LE BOMBE ED IL NAPALME NON FERMERANO LA LOTTA DEL GLORIOSO POPOLO AEGANO».
«VIVA KOMEINY!»[40]
Ну и, конечно, время от времени:
«GRANATA EBREI!»[41]
На пятачке волнение. Были карабинеры. У Эльзы отобрали фотоаппарат. Говорили же ей: не клади его на коврик у ног, а носи на шее, как турист, который собирается фотографировать достопримечательности; вот и отобрали карабинеры, итальяшки проклятые, для своих нужд.
Солнце закатилось. Сумерки. Мерцание фонарей.
Кон убегает переулками к станции метро.
С первых дней на римской земле его тяжко преследует это хаотическое нагромождение чуждых предметов, начинаясь с этих груд на толкучке, продолжаясь громоздким смешением архитектурных стилей — романского, барокко, модерна, уймой вещей в квартирах, изношенных и словно бы шелушащихся в багровых отсветах заката, обступающих единственной реальностью, на фоне которой он ощущает себя каким-то недопроявленным существом, а вокруг, угнетая и разлагая, буйно произрастают джунгли на обоях, давят темно-дубовым колоритом дома Рима, уставшие от жизни; улицы, оседающие под ее тяжестью и нескладностью, отторгают Кона, как неприжившийся чужеродный орган; и весь мир кажется ему громоздким комодом, полным изношенного тряпья, и сам он себе чудится такой ненужной тряпкой. «Там» все было тряпьем доисторическим, «здесь» — все обнажилось, и каждое строение, спрессовавшее в себе тысячи лет культуры, тычет его в собственное его ничтожество, как старого кобеля, оттесненного потоком жизни.
40
«Нет — мафии КПИ!» «Не США, не СССР — национальная Европа». «Напалмовые бомбы не сломят мужества доблестного афганского народа». «Да здравствует Хомейни!» (