Так, как будто вокруг пустота.
Потому-то и он осторожен.
Только в пальцах сиянье листа,
и серьга зеленеет на коже.
1989
«Мне нечего вспомнить…»
Мне нечего вспомнить. Разве: рука,
как у школьницы, след от мелка
на руке, заусеницы, цыпки.
В щербинке зубов — готовность улыбки,
всегда, без условий, без дураков.
Мне нечего вспомнить. Разве: смешок
арлекинки, пацанки и сразу —
себя с идиотским лицом,
и тоска
немыслимой фразы:
— Послушай, дружок,
я сегодня не склонен… —
И не понимая, что перед концом,
на редкость спокоен.
И снова — рука.
Мне нечего вспомнить. Разве что сад на горе,
не выше, чем след,
а казалось, что выше.
Мы ночью ступали след в след,
боясь оступиться. «И если не слышать
(давай повторять друг за другом подряд)
теперь ничего и не видеть,
то даже тогда — на заре
и под утро:
„Мне нечего вспомнить. Разве что сад“».
1989
Домашний зверь
На Востоке я так долго живу,
что мне кажется — не наяву,
не взаправду, а понарошке.
Только присутствие кошки
успокаивает меня как-то.
Кошка в доме является фактом:
то налейте ей молока
(замечаете, вы живете, пока
она пьет), то ей двери
отворите или, скажем, окно.
Словом, домашние звери
мне по сердцу давно.
1988
Муравей
Апология
Вот муравей на грифельных ногах,
вот муравей — чудовище стальное,
в ком тело гладкое торчит над головою,
как жерло сладкое в восторженных очах
у комсомолки, что еще вчера
по пьянке заловили мусора.
Но я о муравье — а он грядет!
Вот он застыл, вот он чего-то тащит.
Что может быть возвышенней и слаще,
чем муравья крылатого полет!
Его усы, его высокий лоб,
вся матовость его, его огромность!
Он вольтерьянец, он, конечно, сноб —
что перед ним хваленая духовность
людской породы — скверная игра:
все пьянки, комсомолки, мусора.
1988
Птицы в саду
М. Генделеву
Как страшно пели птицы на заре,
их жестяной язык дрожал в гортани.
Здесь не жили они, а прилетали
на дерева, что были во дворе.
Я точно помню мелкие детали
их оперенья в бронзе, янтаре.
И так невыносимо было знать,
что птицы эти не вернулись в стаи.
В саду у моря, утром, точно в пять —
умолкли разом и травою стали.
Игорь Губерман
Иерусалимский дневник
*
Был как обморок переезд,
но душа отошла в тепле,
и теперь я свой русский крест
по еврейской несу земле.
*
Изгнанник с каторжным клеймом,
отъехал вдаль я одиноко
за то, что нагло был бельмом
в глазу всевидящего ока.
*
Еврею не резвиться на Руси
и воду не толочь в российской ступе;
тот волос, на котором он висит,
у русского народа — волос в супе.
*
Забавно, что томит меня и мучает
нехватка в нашей жизни эмигрантской
отравного, зловонного, могучего
дыхания империи гигантской.
*
Когда идет пора
крушения структур,
в любое время
всюду при развязках
у смертного одра
империй и культур
стоят евреи
в траурных повязках.