Новую алию, как неодобрительно замечено многими ее критиками, отличает почти полное отсутствие «идейности». Это обстоятельство может оказаться весьма отрадным литературным фактором: избавление от идеологической напряженности — непременное условие свободы воображения. Пятилетнее обучение на курсах советской гласности после двадцати лет приоткрытых дверей — таковы обстоятельства, заставляющие надеяться, что в новой олимовской аудитории старые споры о правомерности русской литературы в Израиле просто не возникнут.
Все же, однако, из исторического любопытства, стоит оглянуться на опыт литературного существования, отложившийся в старых журналах, книгах и сборниках. Увы! Этот запечатленный опыт свидетельствует о том, что взаимодействие русско-израильской литературы с литературой на иврите практически было равно нулю. Тут нет противоречия с высказанной несколько ранее мыслью о том, что русская литературная жизнь в Израиле есть часть израильской литературной жизни. Комплекты русских израильских журналов свидетельствуют о глубоком интересе ко всем аспектам израильской действительности, о попытках художественного освоения русскими авторами израильского пространства, о постоянной серьезной работе переводчиков с иврита. В «большом» Израиле литературной продукцией русской общины интересовались гораздо меньше. Русскому автору, сложившемуся и дебютировавшему в Израиле, для того, чтобы быть переведенным на иврит, иногда приходится ждать весьма долго.
Раскрепощение Восточной Европы, пробудившее повсеместно внимание к России, русскому и русским, имело своим следствием в Израиле возникновение любопытства к «собственным русским», к итогам их двадцатилетнего участия в делах Израиля. Ожидающийся миллион евреев из Советского Союза, возможно, и довел бы число читателей до критической массы, при которой спрос на русскую печатную продукцию обеспечил бы ей тиражи, сравнимые с тиражами ивритских изданий, сделав ее существенным явлением не только в собственных глазах. Тогда и взаимодействие русско-израильской литературы с литературой ивритской стало бы реальным фактом.
Писатели, приезжающие сегодня в Израиль, обнаруживают здесь живую литературную жизнь на русском языке. Им уже не надо начинать с нуля. Часть работы проделана. Они могут опереться на структуры, созданные предшественниками: журналы, фонды, сообщества, сложившийся круг читателей. Однако каждый из них заново проживает свой роман с Израилем. И это понятно — ведь это его роман. Пропорция сходства и отличия и есть мера индивидуальной одаренности. Можно перечислить те черты, которые роднят «Скопус-2» со «Скопусом-1»: острые переживания, связанные с поисками национальной идентификации у денационализированного литератора, приобщившегося к этим поискам через жгучее чувство обиды и оскорбления. Обращение к той части еврейского культурного наследия, которая надежно усвоена европейской и русской традицией, — к Библии. Вытеснение старого стереотипа «тоски по родине» стремлением к художественному освоению другого пространства, к колонизации его русским словом. Излечение от «национальной скорби» самоиронией, свободой саркастической критики, не знающей неприкосновенных объектов.
Главное отличие «Скопуса-2» от «Скопуса-1» обусловлено временем. Период гласности, подняв разоблачительный градус в советских изданиях, обесценил главное достижение эмигрантской литературы — свободное развертывание сочинения на запретную тему. Публицистическая заостренность в прозе и стихах воспринимается ныне как некий анахронизм. Это большая потеря, и хочется думать, что безнадежная. Хочется думать, что наскучивший бесконечными обличениями-разоблачениями читатель не купит больше ничего просто за тему. Особенно в условиях эмиграции — вне бумажного дефицита и искусственно взвинченного спроса.
В этих условиях и читателям, и писателям предстоит четко осознать свои классовые и кассовые интересы и попробовать триллер, детектив, эротику — отдохновение беллетристики. Все это слабо разработано по-русски из-за традиции, полагающей литературу смертельно опасным служением, а перечисленные жанры — постыдным делом.
Поза самоотверженной непризнанности выглядит нелепо в теперешних обстоятельствах. И даже если в Союзе они изменятся еще раз, — что сегодня вовсе не кажется невероятным, — участникам литературного процесса придется, скорее всего, разработать новые литературные маски. Уехавший же из России изменил свои обстоятельства навсегда и очень скоро обнаружит, что в новых условиях пафос романтической обиды изношен, а мазохистское наслаждение непризнанностью вызывает смех.