— Я здесь чокнусь, как твоя Найда! — взвыла я, исчерпав аргументы. — Погибну, понял? Я сдохну здесь, понял? Тебе внуки лишние, да?
Вышла бабка на крыльцо дома — вылить помои или сыпануть курам пшена… Она всмотрелась в конец двора, где шло мое единоборство с дедом, и крикнула:
— Дувид, не жалей эта петлюровка! Ей будет сегодня то кино! Пусть сначала махт ди арбайт чистить картошка!
— Я тебе сегодня мусор выносила?! — завопила я в возмущении. — У меня каникулы! Я тебе не малай!
Ты не малай, ты петлюра! — бодро отвечала с крыльца бабка и вошла в дом.
С улицы чьи-то босые пятки выбили на заборе чечетку. Найда рванулась на цепи, раздирая грудь, как пьяный матрос в кабаке. Я зарыдала и исступленно заколотила ногой по полу сарая.
Дед неторопливо переложил две последние пачки старых газет и сказал:
— Чтоб он так опился тем лимонадом и лопнул, американская холера, как этот ребенок страдает! — он сунул руку в карман пыльных стариковских брюк с застегнутой на одну пуговицу ширинкой, достал мелочь и сказал:
— На. Возьми, мамэлэ…
Он протягивал мне истертую жизнью ладонь из глубины сарая. На ладони лежали три монеты по пятнадцать и тусклый рыжий пятак, истертый и старый, как дедова ладонь… Господи, сколько этих полтинников я выколотила из его скудной пенсии!
Дед стоял в клубах золотой пыли и протягивал мне мелочь. Пахло яблоками, пылью старых газет, мешками, ветошью. Я отерла ладонью слезы и сопли и подалась к нему — забрать деньги. Но дед, пряча глаза, вдруг отступил, смешиваясь с пылью в глубине сарая, я осталась стоять одна в проеме двери, да уже и не было ни двери, ни самого сарая, он распался, заклубился пылью, и только тонко звучащий в воздухе аромат «гольдена» все витал и витал надо мною…
— …Делай ветер!
— Я делаю.
— Делай сильнее. Это у нее от жары. Я же просил тебя позвонить куда следует и сказать, чтоб перестали, наконец, топить баню в редакции!
— Причем баня, когда она сама в тулупе! Я еще таких идиоток не встречала. Она б еще унты надела.
— Ладно, молчи. Делай ветер!
— Я делаю.
Надо мною трудилась Царица Савская. Раскачиваясь всем телом, как цадик на молитве, она обеими руками опахивала меня красной папкой с рассказом ташкентского прозаика.
— Спасибо, достаточно, — пробормотала я.
Гриша склонил ко мне апостольскую лысину и спросил:
— Ду бист аидышке?[37]
— А кто же еще? — слабо огрызнулась я.
— Так что ты здесь голову всем морочила со своим узбеком?
— Я не морочила! Я действительно привезла рассказ узбекского писателя на русском языке на…
— Хватит, — сказал он. — Это мы уже слышали… На, съешь бутерброд.
Он держал бутерброд перед моим носом. Машинально я взяла его. На стуле, подкладкой вверх, так что грязная вата топорщилась во все стороны, лежала дубленка. Я отвела от нее взгляд и надкусила бутерброд.
— Ну, и что ты делаешь в Ташкенте? — спросил Гриша.
— Живу… — ответила я, уплетая бутерброд. Только сейчас вспомнила, что не завтракала; была мысль заскочить в аэропортовский буфет, да как-то ноги не дошли.
— Господи, — вздохнул Гриша, — Ты расшвырял нас по всей земле… — он открыл бутылку минеральной, и вода толчками полилась в стакан.
— Пей. Докатилась до жизни — в голодный обморок упасть. Ты что — бедная, студентка?
— Нет, я бухгалтер! — весело возразила я, почему-то противясь окончательному разоблачению.
— Ешь дальше… Когда-то в Ташкенте жило много наших… Как сейчас?
— Навалом… — промычала я, принимаясь за второй бутерброд. — Хотя в последние годы многие едут.
— Да, — сказал он, как-то погрустнев. — Люди едут… — и непонятно было, по какому поводу он печалится: то ли из-за утечки еврейского населения за границу, то ли от невозможности последовать примеру этой части отщепенцев.
— У кого есть мозги в голове, у того они есть! — загадочно и торжественно встряла Царица Савская. Похоже, она давно доказывала что-то Грише.
— А ты уже можешь нести гранки Шлицбутеру! — велел он Савской раздраженно.
— Хорошо, — спокойно сказала она, усаживаясь на стул. — Пять минут Шлицбутер не умрет без гранок.
Вообще у меня сложилось впечатление, что, помимо служебных, она выполняет при Грише еще кое-какие обязанности.
— И что тебя в Ташкент занесло? — опять спросил он. Я обиделась.