Он ходил гулять с сыном, а сам считал — еще двадцать восемь часов до понедельника… Еще три до ночи и двадцать до конца работы… Еще восемнадцать — и они в костюченковской квартире; и когда этот миг все-таки наступал, он испытывал такую болезненную нежность, такую благодарность судьбе, будто и не было большей проблемы, чем дожить до понедельника, и все их муки и горести кончались на этом.
Они лежали потом блаженствующие, и слушали вполслуха радио, которое всегда тихонько мурлыкало в уголке и было настроено только на «Голос Америки» — другого Валя ничего не признавал.
Другой, свободный мир шумел где-то там, говорил по-английски, смеялся, пел — счастливые, непонятные, чем-то заслужившие свою свободу люди. Боже мой, вместе с Теней увидеть Париж, Лондон, Италию… Прийти в кафе, взять чашку кофе, газету, заложить ногу на ногу, сказать громко: «Правительство наше — дерьмо собачье»… Или, скажем, так: «Козла выжили, а все псиной воняет…» Нет, это для них слишком тонко, не поймут, лучше так… — и Геня зажимала ему рот, чтобы соседи не услыхали. Сама она не хотела ни в Париж, ни в Лондон, а только в Иерусалим. Один звук этого имени казался ей волшебным. Для нее это был не город, где пьют кофе или покупают мыло, а некоторая таинственная обитель, специально для духовных потрясений.
Туда вела извилистая тропа, по древним, каменистым горам Иудейским; взмах за взмахом горы отходили, отодвигались все дальше — и вдруг на одном из поворотов в открывавшемся проеме вставал Иерусалим, мистический город в поднебесье. Он грозно сиял на семи зеленых холмах, и Геня, не решаясь подойти, стояла и смотрела издали; но когда, к закату, она все-таки поднималась к его белым стенам, теплым от солнца, она сама ждала себя у этих каменных стен, в черном, улыбаясь странной слепой улыбкой, выцветшей от ожидания.
Когда Геня несла всю эту околесицу, сидя, полуголая, на постели, с вдохновенным видом взмахивая рукой, чтобы показать сияние Иерусалима, даже в засохшей груди Сергея пробуждались еврейские чувства, и он принимался целовать, обнимать ее, и кончалось дело известно чем.
И он в сотый раз перебирал все возможности — Генин муж поехал бы, даже зная, что она любит другого, но старуха эта, мать, у которой он был единственный, кровиночка, остальных поубивали — больная эта, суровая старуха была тормозом, камнем на шее, из-за нее все рушилось. Она жила в деревне, держала корову, ходила упрямо в церковь, и брать ее, надо было брать корову, избу, деревню — Россию. Одна мысль о разговоре с нею казалась невозможной. Хотя бы она умерла скорей — он не говорил этого, и даже не позволял себе так думать, но надеялся. Муж тоже мог лопасть в аварию, мало ли что; он сам мог умереть, что было не так уж плохо…
И в то же время он знал, что ничего такого не случится, что этот последний миг — назначен, что их судьба проигрывается на неких сценических подмостках, в чьей-то крепко сколоченной пьесе, и по логике действия должен был настать этот конец, кульминация, разрыв души, через который им придется пройти. Последующая загробная жизнь виделась ему в отвратительно жизнерадостной раскраске, с оранжевыми апельсинами и желтыми курами. Геня же оставалась на серой земле, с мужем, к которому она вернется — все вернется на круги свои — занавес медленно закрывается.
Он чувствовал себя беременной сукой, прижатой дверью, и сердце ломило все сильнее, готовя инфаркт. Одной мысли о Генином муже было достаточно, чтобы вызвать приступ — его так и заливало ненавистью к этому образцовому, сдержанному типу, который, правда, Геню не трогал, что было благородно с его стороны — но ведь почему? Потому что надеялся снова заполучить ее целиком, с потрохами, и слопать в уголочке, где никто не видит. Ведь, что этот негодяй сказал Гене: «Не думай обо мне; у нас вся жизнь впереди». А эта дурочка восхищается им, сидит субботу и воскресенье дома, раз он так просил. Ах, Геня, Геня!