«Моше Рабейну, — скажу я, — Моше
Рабейну, а нам не пора ли домой?»
Но мы отвлеклись, душа моя, итак, письмо:
«Прилетайте, соскучился, Ангел мой».
А росчерк получится сам собой, как и все
получилось само.
И уж если по росчерку на краю листа
не разобрать, что в халдеях моих тьма —
и в черной халдее тьма, и в белой халдее
не видать ни черта —
вина мне налей, и выпей со мной сама.
Иерусалим, 1978.
«Пес к ней приблизился руки лизать…»
Пес к ней приблизился руки лизать
смирный —
белые она подставила руки.
Посередине площади пили мы вермут —
это к разлуке — я говорил — это к разлуке.
Она повторяла: «К разлуке, и непременно.
Да вы и все понимаете сами».
Но не пошли ей за это судьбы надменной.
Хотя и это наверное благо. Амен.
И говорю: «В Мертвом море есть мертвые
броды.
Перейдя, и заказывают эту отраву.
И само море разносит мертвую воду,
настоенную по рецептам Варравы.»
«Что ж, будем пить и веселиться будем,»
— дама сказала —
«а если уж с джином — то жизнь эта точно к
хамсину».
Псы собрались на площади перед
вокзалом —
все как один, как я понял, оближут ей руки.
Жестоко, что дама приснилась в белом и
немолодая.
Очередь псов собирается с нами выпить за
верность.
Что сейчас будет — я угадаю:
Будет хамсин по пути к Inferno.
Часов пробивается стебель в петлице
вокзала.
Что ж, кавалеру и точное время разлуки —
благо, знаете сами.
«То есть — мы расстаемся, — она сказала, —
и, пожалуйста, вермута даме».
Что теперь делать с пьяною — не представимо.
Агнец пусть ей приснится, и будем гулять
попарно
перед вокзалом «Inferno»,
где в проходящих мимо
небо шипит на плевки потолком пекарни.
И кавалеры все разумеют на идиш, как
в Польше —
вот где уж точно не буду по крайней мере.
Я и вообще никогда наверное больше
не буду,
кроме тех мест, где возит автобус на
Мертвое море.
Да, мы погружаясь в Inferno, лишь
возвращаемся аду.
Дамы, наверно, желают, чтобы случилось
чудо,
но Мертвое море колышет мерно мертвую
воду.
(Скверно, но я отсюда уже никогда не уеду)
И будем пить вермут и можжевеловку
с запахом северной жизни.
Дама сказала, что больше не в силах и
хочет сына.
Ах, если верность имеет значение в джине —
будем считать, что верен рецепт хамсина.
Ну а теперь о любви, о любви коварной,
ну а пожалуй лучше за самый вермут.
Ну а теперь, когда мы подошли к Inferno,
выпьем за пса, и будем вести себя смирно.
Беэр-Шева, 1977 г.
Леонид Гиршович
Желтая трава
С. Шпак
Эта сказка была впервые в далекие времена рассказана в Японии и потому считалась японской, но бег свой начала намного раньше, совсем в другом месте, и прежде, чем уста поведали ее, времени прошло столько же, сколько прошло его, покуда рука все не записала. Вот тогда круг замкнулся, сказка возвратилась к себе домой. Ибо возвратиться домой есть величайшее из всех мыслимых благ, доступных человеку, кому же как не сказке, воплощенной мечте, пролагать этот путь.