Но когда собаки и люди ворвались в этот наш домик, первые, чтобы разорвать ведьму, вторые, чтобы это произошло у них на глазах, — о, неблагодарная чернь, восстающая на господ, чье порожденье ты, как не их самодурства? — ее уже и след простыл. Слишком хорошо она осознавала зыбкость своего положения, слишком хорошо она понимала, чем грозит ей наималейшая перемена в княжеском доме, чтобы на сегодняшнем благополучии строить свой завтрашний день — что за диво, я знаю целый народ, живущий, словно на конце пики, воткнутой в землю, едва уловимый толчок внизу, и все раскрывают зонтики за неимением парашютов. Она бежала куда глаза глядят, поняв, что в замке что-то случилось. В дороге ее нагнали… слухи. Они способны нагнать кого угодно. И в ужасе она только быстрей заработала своими красивыми ногами — тот лишь усомнится в их красоте, кто никогда не видел их. Наконец морская пена их омыла. И то, что под отдельными пузырьками, жившими куда дольше давно откатившейся волны, все ссадины и порезы на них казались намного больше, и то, что сама она ни в чем неповинна, а жизнь кончена, и — что она на побережье и дальше бежать некуда — все это вместе сдавило ей горло железным обручем, как если бы в нем обитали лесные люди и это князь, наконец, перешел от пустых обещаний к действиям. (Впрочем, мы не сомневаемся: появись здесь князь в действительности, но без псов, без псарей и без всей своры понукателей, а один, как подобает человеку, он бы сжалился над ней безусловно).
Наплакавшись всласть — нет, выражение это сюда совсем не подходит, вот если б существовало другое, если б исходом горького плача было «наплакаться вгоречь», но нету такого, а посему: исчерпав запасы слез, израсходовав на них последние силы, она побрела к нависшему над узкой полосой песчаного побережья прежнему высокому берегу; очевидно, отступившие ныне морские волны не век и не два громили его крепостные стены, и это их усилиями созданы глубокие ниши в каменной породе — с необычайным орнаментом, диковинными кариатидами, а сверху, точно люстры, продирались корни могучих деревьев, чья устремленность ввысь, казалось, исключала всякое проявление себя в подспудном, но пытливому уму… ему так не казалось.
Однако шутки в сторону, начиналась нешуточная буря, с ураганным ветром, с диким ливнем, так что для нее эти убежища, волею прежних морских божеств, ценой бесчисленных набегов прежних древних валов высеченные в прежних берегах, были сущим спасением. Она свернулась неизвестным еще в ту пору калачиком и задремала, постепенно сон делался все глубже и глубже, а когда на следующее утро птица ее души встрепенулась, отрясая с себя остатки роскошного исполина-сна, то тело у ней словно лишилось памяти, таким бодрым и жизнелюбивым оно стало вновь. Стояла тишина несказанная. Море раскинулось в чудесном штиле, ночь, как свой обычный кошмар, увела ненастье в иные пределы, солнце —
А за истекшие сутки в замке произошли перемены к лучшему — увы, лишь в сфере нравственной, в характере мышления и поведении его обитателей, совершенно не касаясь главного — состояния здоровья младенца. По-прежнему это был мешочек с закрытыми глазками, способный, как казалось, лишь выпускать воздух, то бишь выдыхать. Зато князь со товарищи не только не устроил в этот день разудалого пиршества — об этом даже говорить не приходится — но и от первоначальной тактики, как ее принято называть, «охоты на ведьм», чуть было не толкнувшей его на преступление, отказался полностью. Теперь мы видим не атакующего судьбу свирепого викинга, а лишь раба всемогущей богини, коленопреклоненно бубнящего безвольные фразы о милосердии («Эй, моралист, где ты?» Моралист, продирая глаза: «Что ж, так-то лучше.»)
Между тем, пучок желтой травы успел вырасти настолько, что доходил до колена взрослого человека, его блестящих желтых стрел уже нельзя было не заметить, и теперь кто только не прибегал поглазеть на нее с тем, чтобы мгновением позже в суеверном страхе отпрянуть прочь, перебирая губами всевозможные заклинания и заговоры. Когда показали диковинный побег князю, за каких-то несколько часов ночной бури появившийся в его саду, он издал крик совершеннейшего потрясения и, словно наставляя на свой шлем украшения — с двух сторон разом, ударил себя по лбу кулаками: он! первый он увидел это! когда оно было еще не то новорожденным желтым ежиком, не то грибком, сверкнувшим вдруг и сразу погасшим — от криков, раздавшихся тогда, могло погаснуть и солнце. А ночью, ночью желтой траве предстояло заполыхать недобрым подземным светом правда, ее наступлению предшествовали еще кой-какие перемены, появление нового действующего лица… Нет, смена декораций, по-прежнему утро на берегу моря. Беглянка выходит из укрытия.