Потом я увидел тебя, когда ты прислуживал своей идее у стола. Торжественно шелестели знамена. Тревожно били барабаны. Пылали костры. Вокруг гигантской кучи фактов и умозаключений ни днем, ни ночью не прекращалась битва. Стада приверженцев одной идеи сражались с приверженцами другой. Идеи были разные: благородные и бесстыдные, истинные и лживые, старые и молодые. Несмотря на ожесточение битвы, каждая идея то и дело присаживалась на поле боя возле своего барабана, который превращался как бы в походный столик, и раскрывала рот: идеи постоянно нуждались в пище. Тогда часто стада, бросая оружие, хватали лопаты и старательно рылись в куче фактов и умозаключений.
Твоя идея была величественна и прекрасна. Ее лицо было будто высечено из какого-то вечного камня. А ты был такой же, как раньше, только в твоих глазах светилась восторженная влюбленность и преданность, и когда ты бережно и галантно подносил к раскрытому рту идеи найденные на свалке факты и умозаключения, все стадо радостно топало копытами, потому что чем упитаннее и самодовольнее идея, тем громче и победнее она бьет в барабан и тем сильнее и увереннее чувствует себя все стадо.
Потом я увидел тебя, когда ты прислуживал своей идее у плахи. Тогда ты уже отпустил бородку, отчего казался старше и мужественнее. Ты прижимал к плахе тонкую шею своей девчонки.
«Я люблю тебя, — шептала девчонка чуть слышно, — я люблю тебя и знаю, что и ты меня любишь, и мне ничего другого в жизни не надо, только спать с тобой, рожать тебе детей, варить тебе обед. Не сердись на меня за то, что мне ничего больше в жизни не надо, не сердись на меня за это, мой мужчина, борец и герой». Но слова твоей девчонки были такие будничные и тихие, как капельки слез, которые текут по щекам, и их заглушала громовая и властная речь идеи.
«Откажись от своей девчонки, она будет тебе только мешать, — говорила идея, — ведь твоя любовь к ней, это любовь к ней одной, к одному человеку. А я — это твоя любовь ко многим, к тысячам людей, ко всему человечеству. Но человечество ревниво и требовательно, — говорила идея, — ей нужен ты весь целиком, оно не хочет делить твою любовь с какой-то девчонкой. Откажись от своей девчонки, мой рыцарь, пожертвуй счастьем одного человека ради счастья многих, пожертвуй своей никому не интересной комнатной, постельной, шепотной любовью ради громадной и громкой любви, озаренной участием и уважением всего нашего благородного стада. Пожертвуй девчонкой, мой мужчина, борец и герой! Предай ее! Предай! Предай!» — и каждое слово идеи падало на шею девчонки неоспоримо, как удар топора.
— Ты счастлив? — спросил я тебя, разливая коньяк по рюмкам.
Ты ответил:
— Счастлив.
Твое красивое лицо, обрамленное бородкой, отдаленно напоминающее лицо Христа, было одухотворено отблеском того пламени, которое пылало в твоей душе.
— А она? — спросил я.
— Кто?
— Та, с которой ты приходил ко мне.
— Ах, она! — и лицо твое на мгновенье потухло. — Я не знаю, где она.
Мы оба замолчали.
— Вы меня осуждаете? — спросил ты.
Я не мог на это сразу ответить и долго думал. Долго и трудно. Мучительно трудно.
— Нет, — ответил я, — не осуждаю.
А позже, когда ты ушел, я убрал со стола пустую бутылку и рюмки, смахнул крошки и распахнул окно. Я распахнул окно в голубоватые предутренние сумерки цветущего сиренью Марсова поля. Там было очень тихо. Город спал. Но какой-то еле уловимый гул как бы вздымался над ним и опадал в неторопливом ритме ночного дыхания. Может быть, это был топот стад, отдаленный стук копыт, неустанно, днем и ночью, топчущих землю. Я стоял у окна, думая о тебе. И вдруг мне вспомнились все те, которым я причинил боль во имя идеи: моя худенькая седая мать, схватившая меня за руку и молившая: «Не уходи, ты один у меня, не уходи!», и бывший друг, а нынешний враг, несчастный горбун, одинокий, как звезда в небе, которому я сказал: «Вон из моего дома, и чтобы я больше никогда тебя не видел!» И он стал пятиться к двери и смотрел на меня так, будто падал в колодец. И немецкого офицерика я вспомнил — безусого, голубоглазого глупого мальчика, который попал в плен, и я вел его ночным лесом в штабной блиндаж, а он все твердил и твердил какую-то брань по поводу евреев и коммунистов. Все они возникали передо мной за окном, как во сне, бесплотные, полузабытые, неясные очертания на пустынных светлеющих дорожках Марсова поля. И мне показалось, что на одну секунду я расслышал стук своего сердца. Оно жалобно скрипело и скрежетало, как сломанное дерево на ветру. Но слышалось мне это лишь одну секунду, а потом тот неверный, прозрачный и болезненный скрежет снова был заглушен тяжким, уверенным и торжествующим солдатским топотом, глухо раздававшимся над предутренними пустынными прекрасными улицами города.