— Добалуется вот, лешак, — сказал бригадир, ласково глядя на Гвоздодера.
Плотники согласились:
— Достукается.
— Само собой, все до поры до времени.
— Журавль межи не знает.
Гвоздодеру нравилось, что мужики осуждают его с ласковым изумлением, и взялся еще пить, но всем стало ясно, что пил он уже для похвалы, без охоты, и видеть это было неприятно. Бригадир выхватил из его рук ведро и опрокинул на землю.
— Балуешься чем не надо.
— Уж такой народец — всякое благо во вред же себе обратит. А туда же, заботы к себе требует, как вывод, — подхватил Рассекин и вначале хотел напуститься на бригадира, но сейчас передумал и сказал миролюбиво: — Истуга что-то поднимаетесь, Павел Сергеич. Закрыть бы, пока вёдро.
У бригадира нервно заиграла нижняя широкая челюсть, лицо сделалось хищно коротким.
— Мы на сдельщине, товарищ Рассекин, и у нас больнее твоего свербит. Мы с тобой третьего дня говорили о пакле — где она?
— А разве не привезли?
— С погонялкой ходишь и знать бы должен.
— Ну, это я выясню. Нет, ты скажи, почему это у тебя больнее-то свербит, как вывод?
— Потому как мы с выработка тут. Что потопал, то и полопал. А ты на окладе.
— И выходит, что ты болеешь, а я нет?
— Да как поди. Тоже, наверно, свербит и у тебя.
— А сознательность? Разве она не больнее копейки мает?
Бригадир чувствовал свое полное превосходство в споре со смотрителем и потому добрел:
— Я знаю, товарищ Рассекин, ты человек шибко маетный…
— Маятник, — вставил Гвоздодер и отвернулся — так, будто на ветер бросил словечко. Рассекин первый раз уяснил, что маятник и маяться — близкие слова, и то, что его назвали маятником, показалось ему обидным. Но оставил замечание Гвоздодера без внимания — бестолков человек, что с него взять. А бригадир вел свое, с усмешечкой уж:
— Хоть и маетный ты человек, товарищ Рассекин, как правду не скажешь, но небось и аванец и расчет — все гребешь сполна. А у нас прошлый месяц в окончательный-то по сотне не обошлось.
— Только бы прошлый, — вмешались в разговор плотники.
— А в мае?
— И в августе не светит.
Бригадир счел, что доказал свою правоту смотрителю, и воодушевленно скомандовал:
— Кончай ночевать. Шагом марш обедать.
Плотники взяли всяк свой топор и направились к столовой. Гвоздодер прошел возле самого Рассекина, подергивая плечами в ленивой раскачке. «Придурок, — обругал его Рассекин, ненавидя крутую и ленивую спину парня. — Маятником обозвал, мерзавец». Далее Роман вспомнил, что часто употребляет слово маятник его дочь Наталья, и доходившие до Рассекина слухи о связи дочери с Гвоздодером тотчас же укрепились в его сознании. Ему сразу сделалось душно и жарко. Он снял свою толстую суконную фуражку и постоял в тени под стеной.
После обеда Рассекин ездил на станцию и с работниками товарного двора разыскивал занаряженную хозяйству паклю. Тюки ее, оказывается, были заброшены за навалы железобетонных блоков и основательно измокли на дождях. Он рьяно ругался, грозил арбитражем и наконец составил акт, но директор хозяйства Николай Павлович Годилов не подписал его.
— Не можем мы, Роман Иванович, из-за тонны пакли портить отношения с железной дорогой. Путейцы выпустят нас в трубу только на одних штрафах за передержку вагонов: когда мы вовремя-то укладывались с погрузкой? Вот скажи, когда? Отправляем опять же не песок, не древесину, а живой груз.
— Нет, Николай Павлович, это не порядок, — упрямился Рассекин. — На путейцев тоже можно найти укорот. Я все-таки дам ход этому документу, как вывод.
Рассекин, надувая свои большие и вдруг побелевшие ноздри, стал свертывать акт, примериваясь положить его во внутренний сохранный карман.
— Просушим паклю, Роман Иванович, не осень еще, — пытался урезонить ретивого смотрителя директор. — Просушим, не сгнила же она. Накладка, конечно. Но куда деться. У большого дела, не без того.
Но Роман Иванович неуклонно и настоятельно упрятывал акт в карман, подчеркивая этим важность документа и его будущее. Годилов понял, что Рассекина не взять прямыми доводами, и вроде сдался:
— Ладно, Роман Иваныч, оставь акт, я погляжу его.
С той же многозначительностью Рассекин положил акт на стол директора и даже разгладил его.
— Нечего им потакать, Николай Павлович, — наставительно говорил Рассекин, надевая и осаживая на плоском затылке свою фуражку. — Железная дорога. Если ты железная, так заведи у себя и порядок железный. С нас она знай дерет железно. Вот сколько они сняли с нашего счету прошлый раз? Как вывод. Железная. Это верно, и народ там ожелезел — в семи водах не вываришь. Но здесь они не на того напали.