— Павел Алексеевич, я же мокрая вся, — говорила она прерывистым дрожащим голосом.
И Павел слышал в нем то, что хотела сказать Наденька: «Видишь, я вся тут».
— Папка, — вдруг громко крикнула Наденька и сильно толкнула бригадира в грудь.
Он, не ожидавший столь сильного толчка, запнулся и упал. Наденька подхватила свою одежду и скрылась в кустах.
— Чего ты вякаешь? — сердито спросил Захар и через минуту уже совсем по-домашнему сказал: — Собирай поужинать — собаки в брюхе грызутся.
Когда перед едой Захар ушел к озеру мыть лицо и руки, Наденька, не подняв своих стрельчатых ресниц, упавшим голосом спросила:
— Вы не сердитесь на меня, Павел Алексеевич. У меня жених в армии, как же я его встречу?
Козырев ничего не сказал Наденьке, потому что пришел Захар, и все трое, сев под дымком, стали хлебать мясную кашу прямо из котелка. Захар выворачивал полные ложки, торопливо обдувал их, ел, обжигаясь и мотая головой, похохатывал:
— А вы какую холеру не жрете?
Наденьке и Павлу было не до еды: они были заняты какими-то своими мыслями, и не заметить этого Захар не мог.
— Чудно. Пра чудно.
После каши Захар по-хозяйски облизал свою ложку и, дожевывая всухомятку не съеденный с кашей кусок хлеба, распорядился, чтобы Наденька принесла воды для чая. Проводив ее пристальным взглядом, сказал:
— Сынов у меня трое, а девка одна. Эвон какая девка! Ты ее не забижай.
— Она еще девчонка, школьница, — чтоб отвести от себя подозрения, сказал Козырев.
— Ха, баба в замужестве что горох в умете, скорей дойдет. Я свою на шестнадцатом взял, а видел ты ее? Пойду-ка я нарву смородинки для запарки. Иэх вы, язвить вас, желторотые.
Захар, растирая свою щетинистую щеку, поднялся и ушел, а Наденька приладила котелок над огнем, села на отцовское место, на колоду, и обхватила руками колени. Свет костра играл на ее лице, то рдяно освещая его, то прятался где-то, и тогда влажные, немного припухшие от жары глаза ее совсем темнели, а Павлу упорно казалось, что Наденька вот-вот разревется.
— Что пригорюнилась?
— Я знаю? Вот жду его, а он придет и возьмет другую: нужны мы им, перестарки.
— Наденька, какой же ты перестарок? Чушь ведь говоришь.
— Что говорю, то знаю. Вы вот станете жениться — старше себя не возьмете. И ровесницу не возьмете.
— Какая полюбится, — улыбнулся Козырев.
— Какая полюбится. Молодая — вот какая.
— А ты бы пошла за меня?
— Если б все по правде. Чтоб свадьба, и кровать с подушками на обеих сторонах.
Наденька подняла свои ресницы, и Павел увидел в ее глазах тайную улыбку. Поняв, что глаза ее сказали много лишнего, она потупилась и молчала уже весь остаток вечера.
А Захар озабоченно поглядывал на спокойное озеро, и, не видя ни малейших признаков хода рыбы, тер щеку, говорил не то, о чем переживал:
— Ну не попадет, и чёмор с ней. В другой раз. Или другому кому привалит. Да я особливого улова и не ждал: шиповник же цветом пока не обсыпался… Ха, простофиля я, дурачина, еще до петрова дни — руки, ноги протяни. Вот уже после петрова — тогда пойдет. Кажинное дело за себя стоит.
Так Захар рассуждал не для того, чтобы успокоить себя, а чтобы внушить кому-то, что он, Захар, совсем не жадный и не ждет улова: попадет так попадет, не попадет — быть по тому. Но где-то под ворохом этих мыслей текли уже крепкие, надежные: «Я вперед не загадываю. Кто вперед загадывает, тот в пустое заглядывает».
Напившись вволю жидкого смородинового чая, Захар дал лошади овса и, прихватив свою телогрейку, полез на крышу избушки — там меньше комаров. Козырев туда же забросил подкошенной травы и устроился рядом. Наденька долго бренчала котелком и ложками у костра, потом притихла: тоже, видимо, улеглась.
Захар, боясь проспать зарю, боролся с дремотой, ворочался, отбивался от комаров, курил. Павлу спать не хотелось. Он глядел в темное небо, на богатый высев звезд: крайняя звезда на ручке большого ковша заговорщически мигала. Густо и тревожаще пахла свежая трава. Ночь была тоже густая и душная от близости теплой стоячей воды.
— Папонька, чтой-то тут? — раздался снизу перепуганный голос Наденьки.
— Тьфу, проклятая, — поднимаясь на локте, выругался Захар. — Кому ты нужна. Тьфу, окаянная, — сердито плевался Захар, укладываясь на своей телогрейке. — Скажи, как испужала, даже в нутрях что-то ойкнуло. Ты бы шел вниз — одной там за нужду боязно.