— На что же это походит, Захар Иванович? Спихиваешь девчонку, будто она не твоя.
— Глупой ты, Павел Олексеич. «Спихиваешь девчонку, будто она не твоя». Может, потому и спихиваю, что моя.
Захар умолк и засопел в сердцах. «Что все это значит? — думал Козырев. — И сама Наденька, и Захар?» Он вспомнил ее мокрые скользкие плечи, круглые торчащие в стороны груди, прикрытые глаза, с дерзким, ошеломившим его вызовом, и вдруг пожалел, что испугался ее крика. «Крику не верь, слезам тоже, — пришли на память где-то слышанные слова. — Да и Захар все равно не пришел бы».
— Ты вот рассудил, спихиваю, — заговорил вдруг полусонным голосом Захар. — Спихиваю и есть. Девка, Павел Олексеич, как трава, перестоя не любит. Опоздай на денек — будылья, любая скотина морду воротит. Не ты, так другой ее облапает. А как ино, если девка в поре. Чем другой-то, так лучше уж ты. Другого-то я не знаю, а ты — в самый бы раз.
— Тебе-то откуда знать, кто ей придется?
— Она еще не родилась, а я знал, что ей понадобится. Вот и говорю: приведи она такого, как ты, скажем, все бы ладно. Чего тут не понять? А уж ты гляди. Я особенно не завлекаю. Нешто я не знаю, не всякая же Маня женишка заманит. Да ну вас к лешему. Что это на самом деле, вспоил, вскормил да еще жениха высмотри.
Павел рассмеялся. Захару не понравился его смех. Засопел, будто сон сморил. Но недолго молчал, поднялся на локте и прямо в лицо бригадира дохнул табачищем.
— Степка из армии слюнявые письма пишет. Какой-то значок ему дали, так он им все похваляется. А что хвалиться? Сам на ходу двух кур не сосчитает — вот и пойдет нищета на белый свет. Они такие-то ой злоедучие. Наперед вижу: все ребятишки в него пойдут, такие же кривозубые, да с простакишными глазами. А она что понимает: ей лишь бы за что держаться. Вот теперь и рассуди, должен я о ней думать али не должен?
— Ты за нее все равно ничего не решишь.
— Папонька все говорит правильно, — раздался из-под стены веселый и крепкий голос Наденьки. — Был для меня Степка, да весь вышел.
— А ведь скажи, парень, беда будет, если к утру ветер не возьмется, — не обратив внимания на слова дочери, сказал Захар. — Язви его, этого карася. Всякая рыба как рыба, а карась — пуза порвалась…
Захар изысканно выматерился и так крутанулся на своей тощей постланке, что качнулась вся крыша.
— Ты, папонька, всегда ругаешься, а потом выловишь больше глаз.
— Ну кто так отцу говорит. Больше глаз. Ой, угорела ты.
Захар умолк и долго лежал недвижно, глядел в белеющее небо. Глаза у него дремотно закрывались, и мысли, вернее обрывки каких-то неясных мыслей, тоже были сонные, и когда он пытался определенно подумать об улове, то ему казалось, что он едет по озеру, а в лодке до самого верху все караси и караси.
Только чуть-чуть заалел восток, Захар поднялся и, весь скрюченный, набитый кашлем, злой, стал спускаться с крыши.
— Кто я еще был, — вспоминал он, грабастаясь неверными пальцами за тесины, — пацан сопленосый, а бабка все пела мне: «Хочешь чего, Захарушка, угляди, когда гаснет звездочка». Пойди угляди! Вот все вроде мельтешила перед глазами, а гасла она или не гасла, кто скажет. Да и вообще врала старуха. И как не врать. Трех мужиков за жизнь сменила и каждого, сказывают, обманывала. Так и жила обманом. Надюша, — позвал он, спустившись на землю. — Чаю-то ай не осталось? Чекушечку бы теперя. Эх и дурак же ты, Захар. Дурак. Взял моду на озере не курить и винца с собой не брать. Плеснуть бы сейчас на каменку.
Так и уехал Захар, незлобиво ругая себя и все, что ни попадалось на глаза. Он снова своей руганью прикрывал тайную надежду на улов, а в глубине души был совершенно уверен, что рыбалка выйдет удачной: и ночь стояла теплая, парная, и ветерком веяло на изломе ночи, и чавканье, чмоканье отчетливо слышал он в камышах, да и вода была какая-то особенная, мутная немутная, но явно потревоженная ошалевшим нерестящимся карасем.
Павел слышал, как Захар отчалил от берега, как зашуршала осока о борта его лодки, как мягко ударилось весло о мокрое дерево. Потом наступила тишина. Павел плотнее завернулся в телогрейку, но тут же понял, что сон больше не придет. В голове все яснее и настойчивее бились мысли о том, что Наденька тоже не спит. Он вспомнил ее грустные глаза, и прежнее чувство вины перед нею вернулось.
Он не таясь подошел к кострищу, где на старой сухой осоке, завернувшись в отцовский дождевик, спала Наденька, и опустился на колени:
— Наденька. Холодно тебе, а?
— Немножко вот…
Над озером занималась заря. В крепи, вдоль по берегу, вскрикивали утки, и сухая осока у кострища шумела на тихом ветру.